Повесть о пережитом
Шрифт:
— Никто не мешает?.. Сколько уже страниц, честна?
Случилось однажды, что начальник лагпункта занарядил Четверикова на общие работы: мужик, мол, дюжий, пускай денек на воздухе повкалывает. Гайнанов узнал, опротестовал, и наряд отменили. Чтобы впредь не случалось подобное, поехал в Тайшет и привез «охранную грамоту» на романистов.
— А я у них вроде спецконсультантом состоял! — сказал мне Гуральский, излагая всю эту диковинную историю.
Мы ходили с ним по тропинке в зоне. В бараках вечерами было угарно от натопленных печей и сизоватых махорочных облаков. Звонко щелкали «козлятники». А тут никто не мешал. Гуральский кутался
— Авторы попросили меня, и я подключился к их работе. Испытал колоссальное наслаждение!.. Был для них некоей ходячей энциклопедией, путеводителем по европейским странам… Надо сказать, память у меня неплохая. Помню целые абзацы из некоторых работ Ленина, Маркса… Могу процитировать а ливр увр… [34] Желаете удостовериться?
Он остановился. Потер пальцами виски.
— Вот, пожалуйста: «К критике гегелевской философии права».
И без малейшей запинки прочитал строк сорок.
34
Без подготовки (франц.).
— Жаль, проверить не можете… А работу Ильича «Как чуть не потухла искра» всю наизусть знаю.
— А вам известно, — спросил я, — что в первоначальном виде это была не статья, а письмо Ленина Крупской? Письмо несгибаемого марксиста, человека, потрясенного разрывом с Плехановым?
— Представьте, не знал!
— Мне сказала об этом Фотиева… Обратите внимание на стиль, на пейзаж, на психологические нюансы…
Автоматчик на вышке подозрительно всматривался в наши фигуры, полоснул лучом прожектора. А мы продолжали ходить. Глаза у Гуральского горели, нервно подергивался рот.
— Вы, кажется, уже проверили правдивость одного моего пророчества? — спросил он. — Ленинизм восторжествует во всей своей мощи!.. Дум спро, спро!.. [35] Безусловно, разом все не образуется. Но Ленин… как бы вам сказать?.. Ленин — душа народа, а народ без души жить не может…
Сразу, остро взглянув на меня, он глуховато спросил:
— Вы оплакивали Сталина?.. Я — нет. Я за Ленина обрадовался.
Перед бараком, прощаясь со мной, Гуральский сообщил, передернув плечами:
35
Пока дышу, надеюсь (лат.).
— А Гайнанов, когда я уезжал, сказал мне тет-а-тет, что непременно отправит рукопись романа Дмитревского и Четверикова в Москву, в Союз писателей. [36]
…Гуральского увезли из Вихоревки. Одни говорили — на колонну 050, где работала какая-то «особая комиссия», другие утверждали, что в Москву. Гуральский подал несколько заявлений, настойчиво требовал вызвать его свидетелем по делу Берия, заверял, что, располагает важными сведениями.
Направляясь к вахте, он издали увидел меня и, подняв руку, прокричал:
36
Роман В. Дмитревского и Б. Четверикова «Мы мирные люди» в 1960 году в Лениздате вышел массовым тиражом. На титульном листе
— А все-таки она вертится! [37]
Обстановка в лагере менялась буквально час за часом. Майор Кулинич получил новое назначение. Начальником лагпункта стал муж главного врача Анны Васильевны, майор медицинской службы Гербик. Внешность у него была довольно внушительная: тучный, розовощекий, с широкими, густыми черными бровями, голос звучный, раскатистый. О Гербике говорили как о большом любителе музыки. И верно, не успел он вступить на пост, как приказал готовить «концерт на славу». Артистам разрешил отпускать волосы. Смеялся:
37
А. Я. Гуральский в 1954 году вернулся в Москву реабилитированным и вскоре скончался от болезни печени.
— Какое же это зрелище, если на сцене все будут оболваненные?
Концерт подготовили. Начало было объявлено на семь вечера, а часа в три произошло событие, которого все ждали с затаенным нетерпением: вынимали железные решетки из барачных окон, снимали замки с дверей. Заключенные проделывали эту операцию с наслаждением. Особенно был подвижен и весь сиял Алимбарашвили.
— Быстрей, быстрей! — торопил он, потирая руки. — Конец нашей «камерной музыке»!
Концерт шел с нарастающим подъемом. «Растюремненная» зона опьянила радостью артистов. Они великолепно пели, играли и танцевали, а зрители неистово рукоплескали.
Азарт исполнителей достиг высшей точки в заключительном номере программы. Ставили чеховскую «Хирургию». Фельдшера Курятина играл стоматолог Валентин Сиверский — сухопарый, близорукий, в очках, сползавших на кончик носа, с сильными, железными руками. А Вонмигласова — пожарник дядя Миша, одессит: округлая фигура, голова немного набок, орлиный нос и толстые выпяченные губы. Голос тоненький, с хрипотцой. Повязали ему щеку платком, приделали косичку — вылитый чеховский дьячок!.. Для большего эффекта Сиверский с разрешения Гербика притащил на сцену из зубоврачебного кабинета шкаф с инструментами, кресло и бормашину.
По ходу роли дядя Миша уселся в кресло и вдруг заметил в руке у Сиверского настоящие щипцы. Насторожился. А тут еще Валентин эдаким натуральным тоном:
— Ну-с, раскройте рот пошире. Сейчас мы его… тово…
Дядя Миша отговорил положенный текст, но от себя на всякий случай шепнул:
— Гляди, это же понарошку!
Потом откинулся на спинку кресла, задрал коленки до локтей — и ни жив ни мертв.
А Сиверский наложил щипцы да со всей профессиональной сноровкой ка-ак рванет — и нет здорового зуба!
Дядя Миша крякнул, покраснел и свирепо завращал глазами. Струйка крови стекла по толстым губам. Однако артисту, да еще пожарнику, ни при каких обстоятельствах теряться негоже. Финальную фразу своей роли он произнес с таким сердцем, так естественно зло и с такой отсебятиной, что зал грохнул:
— Парршивый черт… Насажали вас здесь, падло, на нашу погибель!
И, позабыв схватить платочек с «просфорой», нырнул в кулисы, провожаемый овацией за гениальную игру.
Там он плевался кровью и нещадно ругался.