Повесть о последней, ненайденной земле

Гуссаковская Ольга Николаевна

Тропинка, которой они теперь шли, выбрала среднее между лесом и берегом Выти. Она то ныряла в негустой, сильно порубленный осинник, то выбегала на высокий, красноглинный обрыв — подышать вольным воздухом. По обрыву тянулись колючие плети ежевики, серебрились свернутые листья мать-и-мачехи. По-прежнему по кромке обрыва, в березняке, во множестве попадались серые. Валерка загорелся было грибным азартом, но Кешка быстро его отговорил.

— Ты что, уж и днем за путными грибами пойти боишься?

За поредевшими кустами разноголосо замекало

встречное козье стадо. Точно бы и Машкин бас слышится среди других. «А как там бабка-то с малышами управляется?»— привычно забеспокоилась Лена. И мысли ее потекли по обычному, торному руслу домашних забот, Татарская сеча на время отступила и из глаз, и из памяти.

* * *

Великий луг за Вытью испокон века косили всем миром. Из трех деревень собирались на луг косцы, и тогда далеко за рекой слышался певучий говор кос и плыл медвяный дух скошенных трав.

После войны только спасовские косили на лошадях, другие управлялись по старинке, вручную. И не то чтобы на конюшне в Сосновке перевелся лошадиный род: объезжать коней стало некому.

Дикие, злые трехлетки хватали зубами всякого. Ну, а в Спасово мужиков вернулось побольше, потому и стрекотали косилки на их половине луга.

Лена теперь часто виделась с Кешкой, Она, вместе с другими девчонками, сгребала подсохшее сено, а он стоял в ряду косарей, как большой.

И теперь уже Кешкина пора пришла поддразнивать Лену: и грабли-то у нее зря землю царапают, и сгребают нечисто… А Лену даже не насмешки его злили, а то, что он работает, как взрослый, а рядом с ней, и куда ее ловчее управляется, Романовнина девчонка-второклассница.

В конце концов Лена не выдержала:

— Да что ты задаешься! Греби сам, а я твою косу возьму.

— Ох, испугала! А ты хоть раз держала ее, косу-то?

Лена молча протянула руку, и, пожав плечами, Кешка передал ей только что направленную косу.

Нижняя часть луга еще тонула в утреннем погожем тумане, а на траву густо легла роса.

Только там, где прошли люди, просеклись темные полосы сухой, оббитой травы, а вся остальная мягко серебрилась, будто облитая ртутью.

Глядя краем глаза на соседа-старика Ивушкина, Лена взмахнула косой… и чуть не упала: конец ее с зуденьем вонзился в землю.

— Не так, низко больно взяла, — без смеха поправил Кешка, — Во как надо, учись…

Он быстро встал за ее спиною и перехватил косу так, что Ленины руки только лежали на косовище, а вел он сам. И шаг в шаг они двинулись по росистому лугу. Ровный взмах косы — и к Лениным ногам падают лиловые колокольчики, розовая гречка, желтые погремки. Словно кто-то устилает ее дорогу цветами. Она только чуть придерживает косу, хотя сразу переняла нужное движение.

Просто ей нравится так идти по лугу, слушать жаворонков и смотреть, как покорно ложится к ее ногам скошенная Кешкой трава. И знать, что он близко, рядом и помогает именно ей, а не какой-нибудь другой девчонке.

Но Кешка остановился. Сказал грубовато:

— Давай

теперь сама.

Это он увидел, что на них смотрит из-под руки Фаня Бородулина.

Лена знала: не принято в Сосновке, чтобы мальчишки девчонкам помогали, а у Фани язык до Нерехты. Задразнят потом. Но по глазам Кешки поняла: и ему хорошо было идти с ней рядом в туманную луговую даль. И не обиделась.

— Ясно теперь, как надо? — спросил он все-таки, еще не УХТ ясно Спасибо — И Лена взмахнула косой, прикидывая, успеет или не успеет догнать деда Ивушкина? Далековато ушел.

Но как ни старалась, сутулая дедова спина все маячила впереди И нужное движение, такое понятное, когда следом за ней шел Кешка, тоже потерялось: не хватало роста и силы для размаха.

Валки получались жидкие, неровные, приходилось то и дело возвращаться, чтобы докашивать огрехи. Росный цветущий луг уже не казался прекрасным, и дорога не вела вдаль — стала коротенькой и узкой.

К Лене подошла Романовна и, словно бы и не видя ее маеты, сказала:

— Дай-ка мне косу-то, а ты пойди вон бабкам помоги, старые они, не под силу им кашеварить на такую ораву.

Лена с облегчением уступила ей косу — все равно ведь настояла бы на своем — и пошла к Выти, где на косогоре поднимался высокий белый дым костра и звякала посуда. Оглянулась на ходу — где Кешка? — но не увидела его.

Возле костра прихватила ведро и не спеша спустилась по скользкой тропинке к коричневой тихой Выти. На другом ее берегу тоже пели косы, эхо стрекота косилок отражалось от черной стены Татарской сечи и долго плыло по воде. Лена скинула платье и ниже по течению вошла в реку, словно пытаясь догнать уплывающий звук. Мягко касались лица и плеч ласковые листья кувшинок, висели над водой голубые стрекозы, светило выглянувшее из тумана солнце. В эту минуту ей не хотелось больше ничего.

В обед удивила Лену Фаня Бородулина: на работе держалась особняком, а обедать села к общему котлу, точно век не видала ничего лучше молочного супа с картошкой. А ела не как все — без радости, точно исполняла зарок. На Лену ни разу и глаз не подняла. Молоко — квашеное или свежее — пили свое у кого что было припасено, и только тут Фаня отличилась: достала из платка пресные лепешки — «кушули», неожиданно протянула одну Романовниной бабке, суетливо убиравшей посуду:

— Возьми-ка, бабушка… Та торопливо, благодарно закивала:

— Спасибо, спасибо, родненькая, забыла я, когда уж и ела экую-то благодать.

Лена хотела крикнуть: «Не берите! Она ничего не дает зря!» — и не смогла, только отвернулась, чтобы не видеть старухиных счастливых глаз.

Собрала, сколько зараз руки приняли, посуду и пошла на реку мыть.

Она так занялась песком и водою, что не слышала шагов, и обернулась, только увидев упавшую на воду тень. За ее спиной стоял Кешка.

— Я в кузню к деду ухожу. Может, и ты пойдешь? Бабка-то у них приболела, дед просил кого ни то привести на подмогу.