Повесть о последней, ненайденной земле
Шрифт:
Широкоплечие и узкие платья, невиданное обилие кружев и прозрачности на белье, тугие свертки ткани… и один-единственный, но на диво прочный и красивый башмак в руках у женщины. Все заняты, никто и не обернется на девчонку — не на таких здесь смотрят. Лена тронула за локоть старуху в не по-летнему теплой шали: показалось, что лицо ее добрее других. Но та шарахнулась, локтями, плечами, всем телом защищая немудрящий свой товар. И тут не над Сеннухой только — над всем городом, кажется, повис долгий, как сирена, вопль:
— Задержи-и-ите! Задержи-и-ите!..
Он сдвинул с места всю толпу,
Обрывки фраз:
— Задержали… Сейчас бить будут… Убивать бы их надо, гадов, чего там — бить… Да кого задержали-то? Как это — кого? Известно: вора!
Лену вынесло к тому же месту, откуда она убежала. Смотреть не хотелось — вырваться, уйти… Но все-таки она увидела — несколько человек нагнулись над чем-то, но ничего не рассмотреть — все загородили необъятные плечи дяди Гриши, а кулаки падают вниз попеременно, как два молота на наковальню. И ни крика, ни жалобы…
— Насмерть ведь забьют. Милицию, что ли бы, кликнуть? — никуда не торопясь, сказала баба с «глюкозой».
А Лена увидела: вот так эти же кулаки Нонкиного отца… Там, в лесу… до без памяти…
— Ты что здесь делаешь?
Странно знакомый голос. Откуда? Как из другой жизни… Но ведь нет ничего, нет жизни, есть только эти ужасные кулаки, не знающие устали и пощады…
Лена подняла глаза: перед ней стоял Петр Петрович. Уже строго, требовательно он повторил:
— Ты зачем сюда пришла?
Но она, не отвечая, схватила его за руку:
— Остановите, остановите их!
— Это уже сделано, я позвал милицию, — успокоил ее учитель.
Действительно, кружок плеч вдруг распался, и теперь те же голоса из толпы частили услужливо:
— Этого, этого задержите! Он больше всех бил, ирод безжалостный!..
Дядю Гришу и еще двоих повели к милицейской, чадившей газгольдером машине. Следом понесли на руках что-то маленькое, плоское, в свисающих до земли лохмотьях… Лена отвернулась.
— Идем отсюда. — Петр Петрович взял ее за руку.
— Не могу…
— Почему это?
Сбиваясь и ежась от непроходившего озноба, Лена рассказала, зачем пришла сюда.
Он покивал головой:
— Понимаю… Да, у таких людей нельзя ходить в должниках, ты права. Что ж, по счастью, моих возможностей хватит на то, чтобы тебе помочь. Подожди здесь, я куплю тебе хлеб и «глюкозу».
Обратно они шли пешком, а рядом шлепал по пыльной дороге знакомый Лене бычок. На этот раз он вез школьное имущество. На все случаи жизни у него существовала только одна скорость, и погонять бычка можно было разве что для собственного удовольствия. Лучше уж шагать рядом с телегой и смотреть, как кланяются тебе сизо-зеленые колосья цветущей ржи, а на горизонте столпились, не решаясь подняться, белые кучевые облака. Высоко в небе повис трепещущей серебристой точкой жаворонок, и много ниже его роняет острую тень на землю ястреб…
У Петра Петровича доброе и грустное лицо человека, понимающего беду. Лена взглянула на него раз, другой… и, решившись, рассказала о себе уже все, до конца.
— Вот
Лишь древняя жестокая притча твердит, что дети до седьмого колена платят за грехи отцов. А на деле это означает: посеять зло там, где еще способно вырасти добро. Упавшая на сына или дочь вина отца может только сломать их жизнь, но ничего уже не исправит. А кроме того, я верю в исторические ошибки. Они бывают малые и большие, и время иногда столетиями не исправляет их, но приходит час, и справедливость торжествует всегда.
Вот посмотри: стоит как память о павших Татарская сеча. Нет давно имен, нет судеб, есть только общая память народа о героях. А кто скажет, не было ли и среди них таких же, безвинно очерненных, как твой отец? Войны лишь издали — сражения врагов и героев, а вблизи они в тысячи раз противоречивее обычной мирной жизни человечества.
Впрочем, тебе это все, может быть, и неинтересно. Тебе важно одно — твой отец… Я попробую сделать, что смогу. Напишу, попытаюсь заново привлечь внимание к обстоятельствам его дела. После войны многое прояснилось. Может быть, и о нем известно что-то новое… Согласна?
Лена радостно кивнула. Конечно же! Непривычная попытка помощи извне уже казалась ей почти победой.
— А Татарской сечей мы еще займемся, очень любопытное место, — перевел разговор на другое Петр Петрович. — Что ж, нам, кажется, и расстаться пора? Просекой тебе ближе к дому…
Бычок запылил по дороге дальше, а Лена свернула в лес.
Высоко над просекой, выше самых высоких елей и берез, синело небо — словно широкая голубая дорога, уводившая неизвестно куда неторопливые облачные караваны. Навстречу тянул чуть слышный ветер-полуденник, смешивая запахи цветов, деревьев и трав. Дышалось привольно, и ноги сами убыстряли радостный, легкий бег. Так — неизвестно куда и зачем — Лена бегала только до войны. В далеком, забытом детстве. А теперь оно возвращалось снова, только другое, лучше прежнего. Ведь теперь ей недостаточно было одной только неосознанной радости жизни, нужна была и вера в правоту и справедливость окружающего. И эту веру почти вернул ей добрый человек.
Так, радостная, быстрая, она влетела и в избу Бородулиных, лишь краем глаза заметив, что у Фани глаз не видно от слез. Положила на стол хлеб и сласти.
— Возьмите, спасибо, нам вашего не надо! — проговорила она на одном дыхании и уже готова была уйти, как словно арканом опутали ей ноги сорвавшиеся на крик слова:
— Отродье фашистское! Не надо тебе?! Петлю бы тебе на шею, гадина!..
Лена с трудом захлопнула за собою тяжелую дверь. И как это она сразу не догадалась, какая женщина наводила о ней справки в детском доме? А второй, наверное, дядя Гриша.