Повесть о последней, ненайденной земле

Гуссаковская Ольга Николаевна

— Если мужчина, меня нет дома!

Наташа пошла открывать.

На пороге стояла маленькая, кругленькая старушка в шубке и шапочке, которые были в моде лет сорок тому назад, — Марья Сергеевна, учительница Олега.

Слегка вперевалочку вошла в комнату, осмотрелась. Глаз почти не видно среди припухших век, щеки отвисли от старости. В школе зовут ее «Булькой», но не со зла, а просто потому, что так принято — всем давать прозвища.

Учительница расстегнула пальто, сняла шапочку. Короткие волосы под ней ровного серебристого цвета, без

единого темного волоска. Такими они стали в восемнадцать лет — никто не знает почему, — такими остались и в шестьдесят.

— Ты что ж, девица, вешалку-то не пришьешь? — вместо приветствия сказала она Наташе.

Девочка не удивилась — Марья Сергеевна всегда такая-то пальто свое подобрала и унесла в другую комнату.

— Это к вам, Любовь Ивановна, — шепнула постоялке. — Наверное, Олег чего-то натворил.

Любовь Ивановна скинула халат, кое-как натянула первое попавшееся платье, на волосы повязала косынку, шаркнула помадой по губам — готова.

— Здравствуйте, Марья Сергеевна, я вас слушаю…

Та окинула ее взглядом с ног до головы, критически поджала губы. Старушка не любила нерях и не терпела косметики, а тут и то и другое вместе.

— Вот что, милая, о сыне твоем говорить пришла. Неблизко живете, мне, старухе, дойти трудно, а надо… Хулиган из него растет. Так и знай. И одной мне с ним не сладить, давай-ка вместе…

— То есть как это так? — вспылила Любовь Ивановна. — Да вы понимаете, что говорите мне, матери?!

Марья Сергеевна глянула на нее из-под тяжелых век. «Возмущаешься? А ведь лжешь. Не такая уж это неожиданность для тебя. Упустила сына, завертелась, как лист на ветру… Ох, много вас таких сейчас. В школе недоучили, в семье недовоспитали. Детей нарожали наскоро, не думавши… Горюшко!»

Сказала раздумчиво:

— Я-то понимаю… Всяких видела, а ты, милая, не понимаешь. Молода, глупа. Думаешь, коли сын «неудов» домой не носит, это и все? Нет, милая, оценка не человеку — способностям его ставится, а они и у негодяя могут быть… Мало того, что он ежедневно срывает уроки, грубит, — самое страшное — он бьет девочек. Бьет тех, кто слабее его.

У Любови Ивановны привычно задрожали губы, глаза заволоклись слезами.

— Я… право, не знаю…

— Он делает это сознательно, со зла… Где он сейчас?

— На дворе гуляет… Наташа! Позови Олежку!

Наташа стояла, прижавшись к неплотно запертой двери, и слушала.

Когда ее окликнули, пулей выскочила на лестницу, высунувшись в разбитое окно, крикнула:

— Олежка! Мама зовет! — и снова спряталась за дверью.

Очень уж хотелось знать, что будет дальше.

Олег подошел к столу и начал возить по клеенке пальцем.

Губы надуты, глаза спрятал. Приготовился к тому, что ругать будут долго и нудно. Но Марья Сергеевна молчала. Так долго, что у Наташи занемела шея, а Олег поднял голову и изумленно глянул на учительницу. И тогда она заговорила:

— Бранить тебя бесполезно. Ты и сам понимаешь, что виноват, поступаешь ты очень плохо.

— Я

не бу-у-ду! Я не наро-чно, — затянул Олег, но слез не было.

— Чего ж тут не нарочно? Это стакан можно разбить не нарочно, а издеваться над человеком, заведомо зная, что он слабее тебя, не нарочно нельзя. Ты делал это сознательно. Но скажи: почему?

— Олеженька! Надо отвечать, тебя же спрашивают, — вмешалась Любовь Ивановна.

И тут произошло неожиданное. Олег резко повернулся к ней, плаксивое выражение точно кто смахнул с лица.

— А мне хорошо, да?! Вон ты какая… все ребята дразнят. — Он уставился в лицо матери злыми глазами.

— Да как ты смеешь?! — Голос Любови Ивановны приобрел знакомые драматические ноты.

Мария Сергеевна встала и подошла к двери, за которой пряталась Наташа. Она даже отскочить не успела.

— А это, девица, уж совсем негоже — подслушивать чужие разговоры. Выйди-ка погуляй пока… Мы тут как-нибудь сами разберемся.

Наташа вышла во двор, размышляя о том, выгнали бы или нет Таю. Пожалуй бы, тоже выгнали… Пошла к сараю, где еще с осени жили коза и четыре курицы — целое богатство. Не у всех на таких дворах были сараи, где можно держать скотину.

По серому от печной копоти снегу бежала ровная дорожка из клеверного, золотистого сена.

«Опять Смолкиным привезли, — подумала Наташа. — Куда они только складывают?».

Коза Манька просунула сквозь деревянную клетку двери узкую лукавую мордочку.

Наташа с рук начала давать ей по веточке подобранный со снега клевер. Коза вкусно хрустела сухими стебельками, мотала головой. Куры озабоченно толпились у двери, щурили головекие глаза: «А нам что-нибудь дашь?»

Белобрысая Алька пробежала через двор, накинув на голову материн жакет. Увидела Наташу, бочком подобралась поближе.

— Козу кормишь? У вас хорошая, молочная, а наша ни капельки зимой не доится, — сказала заискивающе.

Наташа промолчала. Сколько раз Алька пыталась подмазаться к ней с той памятной ссоры в школе, но она всегда отвечала молчанием.

Они вместе ходили на концерты. Аля иной раз забегала к ним домой. Только после истории с платочком перестала: может обиделась, а может, Селим запретил. Но говорила с ней только Тая, Наташа молчала. И не потому, что злилась. Потеря учебника давно забылась. Просто что-то ускользающее, наверное, было в голосе Али, в ее всегдашней робкой улыбке… это настораживало.

Девочка постояла немножко и пошла прочь. Валенки рваные, стоптанные, а платье новое, шерстяное, синего цвета. «Откуда у нее такое?»— подумала Наташа.

— Не кажи нового! Не кажи нового! — запищали две сестренки из пятой квартиры, дергая Алю за платье.

Она разозлилась:

— Не на ваши деньги куплено, дуры лупоглазые!

«А на чьи? — снова подумала Наташа, — Ведь не на материны же? У той и на хлеб-то не всегда находится…»

Из парадного крыльца вышла Марья Сергеевна. Любовь Ивановна провожала ее, держа под руку.