Повесть о последней, ненайденной земле
Шрифт:
Узнав, что у ребят есть соль, он совсем обрадовался:
— Так это же богатство! Можно оставить на суп, а остальное поменять в деревне на картошку. Пока у меня были некоторые ценности, я ходил, меня там знают. А кроме того, если мы вернем владельцам овцу, они тоже могут что-нибудь дать за это…
Не отвечая, Тая осмотрела нелепое жилье, покачала головой:
— Чудно это как-то… Говорите вы как ученый, наверное, и специальность у вас есть, что ж вам в городе жилья не дали?
Очки на носу Вениамина Алексеевича как-то странно вздрогнули.
— Видите
— Не надо, не вспоминайте! — Тая схватила его за руку. — Дура я, еще расспрашивать вздумала… Простите меня!
Он неловко погладил ее по голове:
— Ладно. Это пройдет… Так как же насчет обмена — сходим в деревню?
За картошкой с Вениамином Алексеевичем пошел Слава, а девочки остались чистить грибы. В пустой церкви гулко тыркал сверчок, иногда с легким шорохом что-то рушилось, текло по стене.
— Как ты думаешь, там есть кто-нибудь? — шепотом спросила Наташа. — Слышишь, шуршит?
— Кому там быть? Мыши одни да птицы, — не прислушиваясь, ответила Тая; мысли ее опять ушли далеко.
Наташа больше не спрашивала. Огонь между кирпичей разгорелся, и она успокоилась — он словно отгородил ее и Таю от всего страшного.
Вода медленно булькала, закипала в котелке.
— Никак, и наши купцы идут? — прислушалась Тая.
«Купцы» принесли картошку, затверделые перья осеннего спелого лука и кружку парного «вечерошнего» молока в Славиной манерке.
— Неужели это все за соль дали? — удивилась Тая.
— Да нет… Это за то, что овцу привели, — ответил Слава.
Суп получился густой, душистый, ели его сколько влезет.
Славин хлеб аккуратно поделили на всех. Вениамин Алексеевич больше не вспоминал о прошлом.
…На рассвете Тая подняла всех — пора было идти к пароходу. Слава долго не выпускал руку Вениамина Алексеевича:
— Мы вернемся, скоро вернемся… И вы к нам приходите, ладно?
Вениамин Алексеевич кивал и плотнее надвигал очки, чтобы ребята не видели его глаз. Он лишь на несколько минут забыл о прошлом, в тот вечер, а теперь оно вновь стало рядом, один на один с немолодым, смертельно усталым человеком.
Вместе с первыми заморозками приблизился фронт. Бои шли под Москвой. Уже не раз бомбили соседний город, а их, видимо, просто не считали достаточно важным объектом.
Зима пугала голодом и холодом. Не будет овощей и грибов, подорожает картошка… Хорошо, что Любови Ивановне давали большой паек и Тая умела беречь каждую каплю масла, каждую картофелину. Девочки пока не голодали.
Помогали и концерты в госпитале. Теперь их «бригаду» считали неотъемлемой частью госпитального быта. Уехавшие писали ребятам письма, новые бойцы встречали их как старых друзей…
Но еще чаще ребята бегали вместе и поодиночке к Сидору Михайловичу. Он никогда не жаловался, но они знали, что дела его не так уж хороши: в августе сделали вторую операцию ноги. («Укоротили меня еще чуток», — как сказал он Тае.) Теперь он поправлялся,
Если бы не это, Наташа еще труднее переносила бы молчание отца. Так и не пришло от него больше ни письма, ни телеграммы. Девочка догадывалась, что мать где-то хлопотала, собирая сведения о нем, просила… И по тому, как все резче проступали морщины у материнского рта, суше блестели глаза, понимала, что надежда уходила с каждым днем все дальше…
Тем обиднее, больнее было то, что муж Любови Ивановны скоро нашел семью и писал регулярно. А кому?
Наташа многого не понимала, но по тому, как женщины во дворе смотрели вслед нарядной и веселой Любови Ивановне, чувствовала — она делает что-то нехорошее, неправильное. В один и тот же день Любовь Ивановна могла поклясться найти работу и жить «как все», а вечером, наскоро взбив светлые тонкие волосы и принарядившись, опять уходила куда-нибудь в гости, «так, в одно место».
Тая продолжала вести все хозяйство, справляясь одна за всех.
Начались занятия в школе. Ходить в нее было далеко, и с первых же дней лопнул какой-то винтик, скреплявший стройный механизм дисциплины: большинство училось кое-как.
Стала заметней разница между Наташей и Таей. Наташа с Алей пошли во второй класс, а Тая и Селим — в пятый. Они виделись теперь в школе только на переменах, да и то не всякий раз. Наташа скучала. В своем классе подруг у нее не было. Правда, через две парты от нее виднелись светлые косички Али, но с ней у Наташи дружба тоже не ладилась. Аля вообще была девочка странная — диковатая и недоверчивая, а последнее время она ходила за Селимом, как собака за хозяином. Похоже, очень боялась его почему-то.
Как-то в перемену Наташа увидела, что Селим больно ударил Алю, а та не заплакала, не закричала, спряталась за дверью — и все. Наташа подбежала к ней:
— За что он тебя? Больно, да?
Аля быстро повернулась к Наташе и вдруг показала ей язык:
— На тебе, дурочка!
Наташа так растерялась, что не нашлась, что ответить. Аля убежала. Только на следующей перемене Наташа отыскала Таю и рассказала ей про странное Алино поведение.
— Слабая она, эта Алька, — сказала Тая, — и глупая — верит Селиму. А он ее еще и воровать научит, вот увидишь.
— А разве Селим вор?
— Говорят… Помнишь, его Светланка с «михинским» Радькой познакомила? С тех пор их часто видели вместе… А ты с нею не водись, лучше будет.
— Да я и не вожусь. Но почему он ее бьет?
— «Почему, почему»!.. — Тая отвернулась и глянула в окно, где тянулись обиндевелые доски забора.
Еще недавно это был крепкий, по-хозяйски сколоченный забор, а сейчас на самой середине зияет черная дыра, а около нее на одном гвозде повисла другая доска. Ночью сорвут и ее…