Повесть о потерянном времени
Шрифт:
В общем, как не говори, а очень большая нагрузка выпадала прежде всего на самую амбициозную часть советского народа. Порой просто все, от корки до корки приходилось этой части общества из гениальных произведений переписывать. Не реально было, порой, просто как-то себя пересилить, обмануть себя как-нибудь и чего-нибудь в конспекте своем стыдливо пропустить. Еще менее реально было заставить себя при цитировании что-либо замолчать: недосказать какую-нибудь великую фразу. Да, непомерно большими были писчие трудозатраты у по-советски здоровых карьеристов. Здоровых карьеристов было очень много, поэтому нередко уже под угрозой оказывались производственные планы, планы по уборке вдруг уродившегося в кои-то веки урожая и, что в несколько раз для страны было опасней, — появились неожиданно у народа проблемы с демографией.
Некоторые политиканы того времени пытались искать корни народно-демографических проблем в росте эгоистических настроений среди особей репродуктивного возраста и даже вводили налоги на бездетность. Другие из заблуждающихся политиканов, более продвинутые в математике, вооружившись статистическими методами, рассуждали о так называемом, «эхе войны». В общем, полный хаос царил в понимании первопричины и выборе инструментов для решения этой проблемы. В этом-то хаосе и утонула истина — амбициозному народу просто стало некогда заниматься вечерами
А вот что касается переосмысления… Тут было все в порядке. Так, буквально вся страна в одночасье рассталась с заблуждением о предрешении исхода второй мировой войны во время Сталинградской битвы. Битва эта, в сравнении с масштабными и кровопролитными сражениями, развернувшимися на Малой земле (кусочке черноморского побережья, где в свое время высадился яростный десант, вдохновляемый молодым чернобровым политруком), показались стране просто детскими недоразумениями в дворовой песочнице. Стране хоть и не было прямо рассказано о творческих муках маршала Жукова, испытываемых им в периоды подготовки крупнейших военных операций Великой Отечественной, когда вдруг рядом не оказывалось того же чернобрового политрука, доросшего впоследствии аж до целого полковника, но намек на это важное обстоятельство во многих произведениях явно наличествовал. Вся страна почувствовала эти маршальские страдания между скромно написанных строк и мысленно умоляла полковника: «Не артачься! Найди время — не можешь приехать, так позвони хотя бы маршалу-то! По засекреченному каналу, с гербом который, обязательно, слышь, позвони! Посоветуй что-нибудь дельное! Не ровен час, сморозит еще в запале чего! Горяч больно у нас маршал-то!» И полковник проникался, прислушивался он в те времена к народу, к сермяжной его правде. Проникался важностью момента молодой еще, но уже мудрый в чернобровости своей черноморский орел. Проникался и опять же где-то между строк непременно звонил маршалу. Не всегда по телефону с гербом. Не каждого ведь полковника к нему подпускают. Но непременно звонил. Советовал маршалу, спорил с ним, настаивал на правильности своего плана проведения операции и затем принимал непосредственное участие в очередном разгроме несметных полчищ немецких захватчиков. Жуков, конечно же, тоже кое-что иногда дельное предлагал. Но так, чаще всего по мелочи, штрихи какие-нибудь втихаря к плану пририсовывал. Упрямый ведь тоже был мужик. Недаром при планировании берлинской операции Сталин долго стоял, в задумчивости попыхивая трубкой, оценивал замысел маршала Жукова, а потом вдруг произнес: «А все такы идытэ и посоветуйтэсь с палковныком Брэжнэвым!»
— Полковник не смог приехать, — доложил готовый к такому повороту событий маршал, — я звонил ему, но у него сегодня партактив дивизии.
— Я вислал за ным самолет, он уже в Гэнэральном штабе — спокойно ответствовал Верховный Главнокомандующий.
Ну что тут еще можно добавить? Итог всем известен. Война была победоносно завершена. И вот уже четырежды герой (поговаривали даже о перенесенной тиражированным героем операции по расширению грудной клетки — очень трудно стало размещать на прежних площадях многочисленные в заслуженности своей награды), потряхивая поседевшими бровями и поблескивая маршальскими звездами, принимает очередное эпохальное решение, положившее начало развалу когда-то великого государства.
Вот с такими размышлениями о недавнем прошлом страны брел по дороге среди среднерусских полей и лесов к новому месту своей дальнейшей службы когда-то «обучаемый военный», а с недавних совсем пор аж целый старший лейтенант Ракетных войск стратегического назначения Сергей Михайлович Просвиров. Брел он по еще мокрому асфальту, демонстрируя окружающей его природе приобретенную совсем недавно шаркающую походку, радуясь повисшей на его пути первородной естественности радужного семицветия и чудесному своему излечению в стерильно-строгих военных госпиталях. Арка образовавшейся на Серегином пути радуги как бы символизировала ворота в его новую жизнь, полную новых впечатлений, знакомств и суровых военных буден. Вот и шаркал он в эти ворота, пропитанный честолюбивыми мечтами и въевшейся терпкостью запахов госпитальных лекарств. Ворота не приближались к Сереге, но и не удалялись от него. И, не смотря на то, что он знал причину этого явления и вдобавок хорошо помнил мудрое восточное изречение о том, что движение — это все, а конечная цель — ничто, эта ситуация стала понемногу «заводить» бывшего спортсмена. Бывший спортсмен ускорил свое шаркающее перемещение. Со стороны Серегино перемещение, наверное, выглядело довольно забавным и напоминало галоп случайно и спустя многие годы попавшей на ипподром старой клячи, временно забывшей о своем почтенном возрасте, — давали знать о себе не до конца залеченные раны продырявленного в нескольких местах опорно-двигательного аппарата. Но, тем не менее, километровые столбики стали попадаться навстречу Сереге все чаще. Появилась давно забытая радость движения. Проснулась, наконец, старая спортивная привычка преодолевать большие расстояния. Родные пейзажи менялись один за другим как в окне скорого поезда. Где-то на подсознательном уровне захотелось, наверное, Сереге поскорее выгнать из памяти и неродные виды горных хребтов с кроваво красными предрассветными вершинами и, обновить прочно застрявший в носовых пазухах запах жаркой несвежести грязно-кровавых бинтов на вопящих от боли ранах. Память то и дело цеплялась за старое. То и дело выхватывала она стробоскопом мысли из глубин затемненного недавней болью сознания нерадостные воспоминания о произошедших с ним медицинских злоключениях. Сначала выхватит воспоминания о медицинских упражнениях в госпитале далекого, кишащего всевозможными видами гепатитов и разнообразием форм малярий афганского города Кабула, а затем всплохами осветит палаты и операционные во внешне обшарпаном, но внутри относительно чистеньком и даже совсем не плохо оборудованном госпитале почти родного города Ташкента.
Ага, вот и долгожданная развилка. От нее, как объяснили еще в штабе, до спрятанной в лесах части ходит автобус. На остановке, внушая некие опасения, царит полное безлюдье. Ни души кругом. Ан, нет. Внутри неровно окрашенного в пупырчатости своей сооружения, издалека напоминающего слегка упорядоченную свалку железобетонных плит, вдруг обнаруживается одиноко сидящий на разломанной скамейке-жердочке грустный старичок-боровичок со слегка отвисшими в беззубости щеками. Грусть его вскоре объясняется довольно просто: «Афтобуф только фто уфел. Щасу не профло есе, как уфел. И я, фот, фишь, фоенный, тофе
Глава 1. Возвращение
Что же произошло с нашим хромоногим героем после памятного выпуска-впуска? Ничего страшного с ним собственно не случилось — был отправлен отдавать свой врожденный интернациональный долг в Демократическую Республику Афганистан (попросту ДРА, а еще проще «Афган»). Первое время служба его складывалась относительно спокойно: привезли в Кабул, а оттуда взяли и забросили дважды обстрелянной в пути «вертушкой» на высокогорную «точку». («Чего тепловые ловушки-то не сбрасываете?» — спросил Серега у бледного и едва очухавшегося от противо— «стингерового» маневра командира «вертушки». «Да пошел ты к едрене— фене со своими ловушками, умник! Где они, ловушки-то эти? Месячной нормы на неделю только-то и хватает! И все только об экономии гундосят эти тыловые крысы: вдруг, дескать, какую важную персону или нас, к примеру, транспортировать придется, а у вас запаса нет? Тьфу! Гниль! Я их за тройную месячную норму только-то и вожу. И все равно не хватает: не большие они охотники летать-то!» — в сердцах ответил командир латаной-перелатаной краснозвездной «стрекозы».
Ну, в общем, худо ли, бедно ли, но забросили живого и здорового Серегу в указанную Родиной точку, и на том, как говорится, спасибо. Забросили и доверили обеспечение радиорелейной и тропосферной связью «ограниченного контингента» на одном из направлений контроля территории ДРА. Но затем кому-то пришла идея о передислокации сложного связного хозяйства в новое и жутко секретное (для самих себя) место, а во время абсолютно (опять же, скорее, для самих себя) скрытного свершения марша совершенно неожиданно завязался внешне бестолковый, но видимо тщательно продуманный «духами» бой. Бой длился почти сутки, и был очень насыщенным различными военными событиями. Помимо дневных, то утихающих, то разгорающихся вновь перестрелок, были контратаки с попытками полностью «зачистить» близлежащие к растянувшейся на несколько километров колонне так называемые «зеленки». «Зеленки» представляли из себя полосы низкорослых и кривых древесных и кустарных растений, изрыгающих поминутно из-под корней своих смертоносные свинцовые отрыжки. Отрыжки коротких, но частых и довольно метких «духовых» очередей. Вот тогда и понял Сергей, что это такое — ожидание сигнала атаки. Понял он и каково это встать среди рассекающих знойный воздух пуль и сделать простой, незамысловатый такой шаг вперед. Причем сделать этот непростой шаг надо было очень уверенно, дабы заразительным примером своим и звучным командирским рыком вдохновить заметно нервничающих бойцов. А в паузах между «зачистками», лежа за колесами бронетранспортера «КШМ»-ки, Серега вдруг живо вспомнил рассказы фронтовиков, с которыми приходилось ему беседовать во время организованных актов патриотического воспитания: «Ребята, это ведь как: встаешь средь неумолкающей стрельбы и кажется, что все это, выстреленное и висящее в воздухе, летит прямиком в тебя. Вот еще секунда и рухнешь полным свинца мешком в хлипкую грязь». Вспомнилась тогда Сереге и «секретная», исполняемая только на концертах, песня знаменитых в то время «Песняров», возглавляемых великим Владимиром Мулявиным:
Когда на смерть идут — поют, А перед этим можно плакать, Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки.(Конечно, как же такое можно брякнуть на всю страну по радио? Как это советский герой может плакать? У настоящего советского героя, у него ведь всегда как? Он никогда и нечего не боится и никогда из глаз его орлиных не выдавить даже скупой слезинки. Всяческая сентиментальность чужда настоящему советскому герою. По чьему-то мудрому замыслу этот герой должен либо сидеть себе мужественно в окопе с каменной мордой своего сурового лица (герой в обороне), либо с той же мордой лица куда-то наступать, бешено вращая глазами в устрашение противника (герой в атаке). Но самое главное — это то, что настоящий герой должен быть готовым в любую секунду с великой радостью проститься со свой еще молодой, но уже, видимо, доставшей его окопно-гадостной жизнью. И радость героя, прощающегося с жизнью, должна выражаться в прославляющих Родину предсмертно-радостных криках. Словом, советский герой — это не чета детям из 1-го, 2-го и 3-го Рэмбо. А тут какие-то слезы перед всегда победным наступлением!)
Но песня нахально продолжалась дальше:
Снег минами изрыт вокруг И почернел от пыли минной, Но вот разрыв, и погибает друг, А значит, смерть проходит мимо. Мне кажется, что я магнит, Что я притягиваю мины, Но вот разрыв — и лейтенант хрипит, И значит — смерть опять проходит мимо. Но мы уже не в силах ждать, И нас ведет через траншеи Окоченевшая вражда, Штыком, дырявящая шеи. Бой был коротким, А потом — хлестали водку ледяную. И выковыривал ножом Из под ногтей я кровь чужую.