Повесть о прекрасной Отикубо. Записки у изголовья. Записки из кельи (сборник)
Шрифт:
Скажешь ей:
– Бросьте, и так сойдет. – Но она с обиженным видом ни за что не хочет оставить свои попытки.
Чувствуешь тогда не только нетерпение, но и злость. Необходимо спешно куда-то поехать, но одна из дам попросила ненадолго одолжить ей экипаж.
– Я только съезжу к себе домой и сейчас же вернусь, – уверяла она.
Ждешь в нетерпении. Вдруг на дороге показывается экипаж…
– Вот он наконец! – радуешься ты, но – увы! – он сворачивает в сторону. Это невыносимо!
Но хуже, если ты спешила поглядеть на праздничное шествие, и вдруг люди тебе говорят:
– Шествие уже, кажется,
А как тревожно становится на душе, когда у женщины кончились роды, но послед не отходит…
Отправишься в экипаже к своим приятельницам с приглашением поглядеть вместе на какое-нибудь зрелище или посетить храм. Но они не слишком торопятся сесть в экипаж. Ждешь их долго-долго, пока не возьмет досада! Так и подмывает оставить их и уехать одной.
Или вот еще.
Торопишься поскорей развести огонь, а сухой уголек для растопки, как нарочно, никак не зажигается…
Кто-нибудь прислал стихи, надо поскорей сочинить «ответную песню», но ничего не приходит в голову, и тебя берет тревога. Если пишешь своему возлюбленному, можно не спешить. Но бывает и так, что приходится…
Вообще, опасно сочинять ответные стихи – хотя бы адресованные женщине – с одной-единственной мыслью: успеть побыстрее. Можно совершить непростительный промах!
Нездоровится, томят ночные страхи. С каким нетерпением тогда ждешь рассвета!
161. Когда мы еще носили траур…
Когда мы еще носили траур по усопшему канцлеру, государыне пришлось покинуть императорский дворец во время Охараи – «Великого очищения» – в последний день шестой луны.
Путь в дворцовую канцелярию императрицы лежал в направлении, которое считалось тогда зловещим, и государыня была вынуждена поселиться в Пиршественном павильоне для членов Государственного совета.
Первая ночь на новом месте выпала жаркая и очень темная. Мы ничего не могли разглядеть и промучились до рассвета в темноте и неустройстве.
Наутро мы первым делом поспешили взглянуть на наше новое жилище.
Низенькое здание с плоской черепичной крышей имело странный китайский вид. Не было обычных решетчатых рам. Вместо них вокруг домов висели бамбуковые занавеси. Как непривычно и как хорошо!
Дамы спустились в сад для прогулки. Лилия-красноднев гроздьями ярких цветов густо оплела простую бамбуковую ограду. Такой сад прекрасно подходил к строгому виду павильона для церемоний.
Башня ведомства времени находилась совсем рядом, и колокол, отмечавший ход часов, звучал как-то по-особенному… Охваченные любопытством, молоденькие фрейлины (было их примерно двадцать) пошли туда и взобрались на самый верх высокой башни.
Стоя у подножия башни, я глядела на них. Они были в придворном наряде: на каждой китайская накидка, несколько тонких платьев одного и того же цвета и пурпурные шаровары. Казалось, они спустились прямо с неба, хотя, пожалуй, нужен был слишком большой полет воображения, чтобы принять их за небесных фей.
Были там и другие придворные прислужницы в столь же юном возрасте, но они не посмели подняться на башню вслед за более сановными фрейлинами и лишь завистливо поглядывали вверх. Вид у них был очень забавный.
Когда наступили сумерки, пожилые дамы присоединились к молодым и все вместе отправились в управление Левой гвардии.
– Так вести себя не подобает! Пристойно ли дамам взбираться на кресла, предназначенные для верховных сановников? А эти скамьи для высших должностных лиц, вы их опрокинули и попортили…
Но дамы не стали слушать.
Крыша павильона была по-старинному крыта черепицей, и от этого в нем стояла ужасная жара. Мы проводили все дни на вольном воздухе, не прячась за бамбуковыми шторами, и даже ночью покидали дом, чтобы поспать в саду.
С потолка то и дело падали сороконожки. Под застрехами прилепились осиные гнезда. Осы роями кружились вокруг нас, и мы себя не помнили от страха.
Придворные сановники навещали нас каждый день и нередко засиживались до поздней ночи.
Один из них продекламировал, к нашему общему смеху:
– «Кто б поверить мог? Перед храминой Великого совета ныне сад ночных увеселений…»
Настала осень, но даже с северной стороны, откуда она пришла, не повеяло на нас холодным ветром. Было все так же душно. Наверно, тесный дом был тому причиной. Лишь цикады стрекотали совсем по-осеннему.
На восьмой день седьмой луны государыня должна была вернуться в императорский дворец. Накануне, в ночь праздника Танабата, две звезды, Пастух и Ткачиха, казались ближе друг к другу, чем обычно, может быть, оттого, что здесь в саду и в доме было так тихо…
Однажды, в последний день третьей луны, к нам пришли государственный советник Таданобу, второй начальник гвардии Нобуката и младший секретарь Митиката. Я вышла к ним вместе с другими придворными дамами.
Посреди беседы я неожиданно спросила у Таданобу:
– Какое стихотворение прочтете вы завтра? Немного подумав, он ответил мне:В четвертый месяц в нашем мире…
Замечательно! Вспомнить сразу о событии, уже ушедшем в прошлое, и к месту процитировать поэму – этим мог бы гордиться любой! А ведь мужчины не похожи на нас, женщин: нередко умудряются запамятовать даже собственные стихи… Я была восхищена. Но, кроме нас двоих, никто ничего не понял: ни дамы позади бамбуковой занавеси, ни придворные, сидевшие на открытой веранде.
В начале четвертой луны возле одной из дверей, ведущих в галерею, собралось множество придворных. Сумерки сгустились, и постепенно гости начали покидать нас. Остались только То-но тюдзё (Таданобу), Гэн-но тюдзё (Нобуката) и один куродо шестого ранга. Они беседовали с нами обо всем на свете, читали сутры, декламировали японские стихи…
– Уже светает, – сказал кто-то из них. – Пойдем домой. И тогда То-но тюдзё внезапно произнес:
Роса на рассвете – слезы разлуки…
Гэн-но тюдзё присоединился к нему, и в два голоса они превосходно прочли поэму о встрече двух звезд в ночь седьмой луны.
– Что-то ваша Ткачиха очень спешит в этом году, – насмешливо заметила я. – Спутала осень с весною.
То-но тюдзё был заметно уязвлен.
– Просто мне вдруг пришел в голову один стих из поэмы о разлуке на заре… Больше ничего. А вы уж сразу придрались! В вашем присутствии лучше не припоминать старые стихи. Как раз пожалеешь. – И невесело засмеявшись, он попросил: – Не говорите никому. Я стану мишенью для насмешек.