Повесть о смерти и суете
Шрифт:
— Не останавливайся! — мотнула головой Исабелла-Руфь.
«Вот ложе; двое возлягут на него отвести дух: один из них погибнет, а другой будет жить.»
Потом обе насытились мудростью, а солнце скрылось — и стало темно. Они перевернули меня на спину — и произошло молчание…
32. Главная беда в жизни — смерть
Я ждал Нателу со дня на день, потому что Петхаин находился теперь в Америке. Каждому нужен родной народ. Главная беда в жизни — смерть, которую скрывают от глаз
Натела сказала в микрофон и об этом, но другими словами.
Из-за волнения я слушал её отрывками, но сама она выглядела спокойной: хотя говорила по бумажке и с акцентом, — говорила уверенно.
Издали Натела казалась мне состарившейся, а глаза — когда она смотрела в толпу — походили на уставшие от смотрения кровавые раны. Особенно — когда их слепили блицами. Фотографировали беспрерывно, как если бы пытались застать её в момент оглашения важной истины или отъявленной лжи. Но говорила она как раз просто: в отличие от большинства, я приехала не в Америку, а к своему народу — что, мол, возможно только в Америке. Так же, как отличаться от большинства позволено только здесь…
Народ — в том числе и родной — либо не понял этих слов, либо не поверил им: аплодировать не стал.
Сконфуженная молчанием, Натела раскланялась и попятилась назад. Снова появился Мистер Пэнн. Обхватил её за талию и объявил в микрофон, что госпожа Элигулова приехала из благодатной Грузии и не только, оказывается, отказалась от финансовой помощи, но привезла с собой важный подарок: от имени всех грузинских евреев она передала музею в Квинсе древнюю рукопись Ветхого Завета. И стал ей аплодировать от имени музея в Квинсе.
Толпа поддержала его сперва неуверенно, как если бы не поверила сообщению, а потом громко и дружно, как если бы вспомнила, что Америка есть страна чудес.
Под шум аплодисментов вылетели на сцену вокалисты из братской Мексики, но петхаинцы, включая нас шестерых, — раввина, доктора и меня с жёнами, — высыпали, не сговариваясь, на улицу ко входу в Торговый Центр и собрались в кучку. Было очень жарко и душно, но никто не рисковал начать разговор об Элигуловой. Бубнили только, что в День Независимости в Нью-Йорке всегда очень жарко и душно.
Мне представилось, будто в глубине души каждый из бубнивших о жаре петхаинцев испытывал не только гордость за Нателу, но даже нежность к ней. Тем более что в праздничные дни люди кажутся менее зловредными, чем в будни. Что бы ни говорить о ней или думать, — в этом хаосе непонятых, но предельно простых страстей, в этой Америке, Натела являлась их плотью и кровью.
И даже если душа у неё порченая, то не пора ли осознать хотя бы на чужбине, что эта душа — частица нашей собственной. И что другого источника кроме добра нет даже у зла…
— Чего она, стерва, от нас хочет? — произнесла наконец раввинша.
Все сразу умолкли. Паузу нарушил раввин:
— Хочет жить с нами.
— А зачем? — возмутилась раввинша. — Зачем вдруг
Петхаинцы поверили: не к добру.
Мне стало стыдно за собственное молчание, и я сказал:
— А что нам? Она же ничего ни у кого из нас не просит.
— А зачем ей мы? — возмутилась теперь докторша. — Она всё с американцами, с начальниками! Видели как этот, с рыжими подтяжками, за талию её? Пли-и-из — и всё такое! Видели?
— При чём тут рыжие подтяжки? — возмутился уже и раввин.
— Я не о подтяжках, — оправдалась докторша, — я о том, что он очень крепко держал её за талию…
— А я поражаюсь другому, — отозвался её муж. — Отдать нашу библию не нам, а какому-то вонючему музею!
— Нашу? — возразил я. — Вспомни откуда книга эта в Грузию попала. Из Греции. А кто привёз? Испанка.
— Но это ж Америка! — напомнил мне доктор.
— А кому бы ты приказал ей книгу возвращать? Испании? Или Греции? Куда мы приехали, в конце концов? Не в Америку ли?
— Америке на всё плевать! Спрашиваешь тут у человека: «Как живёшь?» — а он тебе: «Файн!», то есть «Пошёл на фиг!»
Доктор сердился не на Америку и даже не на Нателу, но на судьбу, распорядившуюся библией не в его пользу:
— Никто тут за библию эту не скажет нам спасибо, никто! Здесь нету хозяина, нету главного народа! Пусть хотя бы лежала она где лежала!
— В Гебе? — воскликнул я, сознавая, что недопонимаю Нателу и сам, хотя мне и хотелось сказать что-нибудь в её защиту. — Не в Гебе же! И потом: в Петхаине тоже уже нету главного народа…
— Дело не в этом, — вмешался раввин. — Можно ведь было её продать, а деньги — нам для синагоги. А продать — Израилю!
Петхаинцы дружно согласились: продать бы Израилю, а деньги — нам для синагоги. Возник вопрос: А нельзя ли оспорить этот дар? Ведь, по сути дела, книга принадлежит не Нателе Элигуловой, а нам, петхаинцам!
К удивлению моей жены, я горячо поддержал эту идею, ибо в процессе дискуссии мне удалось выяснить у себя, что, подобно остальным петхаинцам, я на неё сердился. Впрочем, сердиться у меня было оснований больше, чем у остальных. Во-первых, я был председателем Землячества, а главное — план по вызволению библии из Гебе и возвращению её народу принадлежал мне.
Прежде, чем бежать с книгой в квинсовский музей, Нателе следовало связаться хотя бы со мной. Вот, мол, привезла библию, как теперь с нею быть? Твоя, мол, идея, — ты и решай! Дело даже не в библии. Предположим, что её не было и в помине. Или — что Натела её с собой не привезла. В любом случае ей надлежало связаться со мной! Вот, дескать, приехала! Не у меня ли она спрашивала на лестнице: Любишь, не любишь? Издевалась?!
— Я уверен, что нам надо оспорить этот дар! — заключил я вслух.
— Свяжись с адвокатом! — кивнул раввин. — А я поговорю с Ребе. И не мешало бы связаться ещё с прессой.