Повесть о смерти и суете

Джин Нодар

Сама она, между тем, никого не стеснялась и норовила прильнуть к нам плотнее, касаясь нас разными участками своего не по-петхаински крепкого тела: грудью, животом, коленями, ягодицами. Глаза её — когда она оборачивалась — блестели по-звериному и бегали из стороны в сторону. Даже доктор, и тот стал наконец ёрзать и выказывать смешанное состояние духа и плоти.

— Кто такая? — спросил он шёпотом.

— Не знаю, — поджал я губы, — может быть, знает Занзибар.

Занзибар кивнул головой и, приложив к губам ладонь, проговорил:

— Это

Амалия, из Сальвадора. У неё есть бойфрэнд, шофёр, тоже оттуда. Заметили там пикап за воротами, «Додж»? Это его машина.

— «Додж»? — спросил я. — В котором повезём Нателу?

— Тот самый! — шепнул Занзибар.

— А она тут при чём? — вмешался Гиви.

— Прирабатывает по мелочам, — ответил Занзибар. — Помогала нашим старушкам обмывать Нателу.

— Чокнутая? — спросил доктор.

— Нет. Нанюхалась!

— Слушай! — обратился ко мне Гиви и, подражая Занзибару, прикрыл рот ладонью. — Скажи ей пару слов!

— А почему я?

— Ты председатель, — ответил он, а доктор добавил:

— И давит она тебя больше, чем нас…

Амалия и вправду не только уже притиралась ко мне ягодицами и игриво ими подёргивала, но занесённою назад правою рукой вольно шарила по моей штанине. Призванный выказать возмущение, я пригнулся, положил ей на плечи руки и сказал:

— Извини, но тебе надо отсюда выйти. Это мужская секция, а женщины, видишь, все там!

Правое ухо Амалии, неправдоподобно маленькое, с пухлыми и ввёрнутыми вовнутрь розовыми лепестками, шевельнулось, а от её гладко стриженной шеи исходил настолько знакомый мне терпкий аромат итальянского одеколона, что я невольно сдавил ей острые плечи. Амалия, по-видимому, преувеличила значение жеста и повернулась ко мне:

— А ты мне тоже нравишься! Больше, чем они!

— Ну и хорошо! — ответил я. — Подожди за воротами!

— Придёшь? — спросила она шёпотом.

— Куда ж я денусь.

— А что будем делать?

— Иди сейчас! — торопил я.

— Не обманывай только! — проговорила Амалия и, несмотря на тяжелое брюхо, юркнула меж тесными рядами мужчин к воротам.

— Бабы потеряли стыд! — объявил Занзибар. — Что ты ей сказал?

— Чтобы не мешала слушать! — шепнул я.

— А ведь Залман прав: люди дерьмо! — качнул головою Занзибар. — Я даже расхотел ехать на кладбище! Я останусь в синагоге… Без людей. Один…

39. Мы неспособны умирать

Залман, действительно, говорил уже про человеческую ущербность.

Так было принято в Петхаине, где, сокрушаясь по поводу смерти, раввины заканчивали надгробное слово примирением с нею и защитой Всевышнего от обвинений в жестокости. Петхаинские раввины защищали Бога устрашающими рассказами о порочности людей — и в доэмигрантские годы я наслышался на панихидах много дурного о человеке.

Тем не менее, речь Залмана заставила меня вздрогнуть. Она слово в слово повторила отрывок из моей последней записи в тетради, которая пропала из сейфа за пару дней до похорон.

Беда, промолвил раввин

трагическим голосом, случается с нами уже при рождении, когда нас подвешивают за ноги. Хлынувшая в голову кровь обрекает нас вместе с жизнью на несчастья, ибо разрывает в мозгу нежный сосуд, ответственный за связь с другими людьми и со всем мирозданием. Это несчастье мы освящаем надрезом пуповины. В первое же мгновение мы становимся калеками и начинаем жить только от своего имени. Единолично. Поэтому мы и боимся смерти, как никакое животное, которое умирает так же легко, как живёт. Мы неспособны умирать, и этот грех, лишая нас способности жить, утверждает торжество смерти над жизнью…

Согласно традиции, Залман предложил поразмыслить над этим ещё раз позже, а сейчас утешить себя тем, что не всё в нашей жизни заканчивается смертью. Иначе бы у людей не было ощущения, будто живут они в этом мире лишь начерно, а главное, белое, — впереди.

Эта надежда, произнёс раввин заключительные слова из моей тетради, таится в каждой душе — и, значит, её внушает нам Всевышний: если жизнь кажется нам иллюзией, то такою же иллюзией является смерть…

Залман умолк и склонил голову над белым, как парафин, лбом Нателы, на котором лёгкий ветер осторожно поигрывал прядью.

Стояла тишина, усиленная ровным шелестом шин проносившихся по шоссе автомобилей и рёвом низко пролетевшего самолёта, скользнувшего по гробу отброшенной им тенью.

Ничего не происходило, но было ощущение, что, подобно мне, все вокруг запоминают это мгновение.

Потом, очень скоро, когда тишина стала тяжелеть, а дышать уже было трудно, я захотел быстрой развязки…

40. Сладкое чувство потерянности

Так и вышло.

Залман вскинул голову и закончил панихиду молитвенным возгласом:

— Итгадал Веиткадеш Шма Раба… Да славится имя Его в мире, который создан по Его воле, и да явит Он царствие Своё при вашей жизни, в ближайшее же время, и скажите все вместе: «Амен!»

— Амен! — сказали все вместе и зашевелились.

Залман отыскал меня глазами и спросил хочу ли я, как председатель, что-нибудь добавить. Я качнул головой и объявил очевидное: панихида закончилась и начинаются похороны.

Публика зашумела, и несколько петхаинцев, выступив из толпы и приподняв гроб, направились к пикапу за воротами.

— Что? — подошла ко мне жена с заплаканными глазами.

— Ничего, — сказал я. — Сядешь за руль?

— Тебе нехорошо? — насторожилась она.

— Всё в порядке, — и передал ей ключи. — Мне надо подумать.

— Этого как раз не надо! Надо не думать, а принимать всё как есть — и жить! А тебя зовут… Вот, слева, не знаю имени…

— Слушай! — шагнул ко мне Занзибар. — Раввин тут искал тебя, но сейчас он занят. С ним там беседует какой-то иностранец. Я хотел сказать — «американец». Они в машине. «Олдсмобил». Бесцветный… Но этого иностранца я знаю, хотя номер — вашингтонский.