Повесть о старых женщинах

Беннет Арнольд

— Как вы сказали?

— Я сказал, что это связано с миссис Скейлз. Видите ли, я встретился с н-ней в Париже.

И Мэтью подумал: «Не стоило мне заводить этот разговор на улице. Да что поделаешь!»

— Нет, нет! — прошептала Констанция.

Она остановилась и беспокойно посмотрела на Мэтью. Ему бросилось в глаза, что рука, в которой она держит ридикюль, совершает странные бесцельные движения, а розовое лицо побелело, словно по нему мазнули невидимой кистью. Мэтью не на шутку разволновался.

— Не лучше ли вам… — начал он.

— Да, — сказала она, —

я, пожалуй, присяду… — и уронила сумку.

Он довел ее под руку до скобяной лавки Олмена. К несчастью, в лавку вели две ступеньки, которых она преодолеть не смогла. Как мешок с мукой она рухнула на нижнюю ступеньку. Из дверей выбежал молодой Эдвард Олмен. Он беспокойно теребил свой черный фартук.

— Не поднимайте ее… не поднимайте, мистер Пил-Суиннертон! — воскликнул он, когда Мэтью инстинктивно стал делать как раз то, чего делать не следовало.

Мэтью выпрямился с глупым видом, соответствовавшим его внутренним ощущениям, и они с молодым Олменом секунду беспомощно смотрели друг на друга, стоя над телом Констанции Пови. Некоторые обитатели рыночной площади уже заметили, что происходит неладное. Все взял в свои руки мистер Шоукросс, аптекарь, заведение которого находилось рядом со скобяной лавкой. Он как раз продавал «кодак» молодой покупательнице, все видел и тут же принес нюхательную соль. Констанция быстро пришла в себя. Обморок был недолгим. Она глубоко вздохнула и прошептала, что ей лучше. Трое мужчин завели ее в темную лавку с высоким потолком, в которой пахло ржавчиной и известкой, и усадили на хромоногий стул.

— Право же! — громогласно воскликнул молодой Олмен, когда щеки Констанции мало-помалу порозовели и она смогла улыбнуться. — Вы нас испугали, миссис Пови!

Мэтью ничего не сказал. Он, наконец-то, произвел настоящую сенсацию. И снова, сам не зная почему, он чувствовал себя преступником.

Констанция заявила, что сама не спеша доберется до дома через Птичий рынок, а дальше по Веджвуд-стрит. Но когда, придя в себя и оглянувшись по сторонам, она увидела кучку любопытных в дверях, то согласилась с мистером Шоукроссом, что, пожалуй, лучше взять кеб. Молодой Олмен вышел на порог и свистнул тому единственному извозчику, который стоит на вечном приколе у парадного входа Ратуши.

— Меня проводит мистер Мэтью, — сказала Констанция.

— Разумеется, с удовольствием, — ответил Мэтью.

И опираясь на руку мистера Шоукросса, Констанция прошла через толпу зевак.

— Будьте осторожны, сударыня, — сказал в окошко кеба мистер Шоукросс. — Погода благоприятствует обморокам, а ведь мы с вами не молодеем.

Констанция кивнула.

— Извините, что так расстроил вас, миссис Пови, — сказал Мэтью, когда кеб тронулся.

Она покачала головой, показывая, что извинения излишни. В глазах у нее стояли слезы. Через какую-то минуту кеб остановился перед домом Констанции, стены которого были выкрашены под светлый мрамор. Она отобрала у Мэтью ридикюль, все это время остававшийся у него в руках, и сама расплатилась с кучером. Никогда еще Мэтью не допускал, чтобы извозчику платила женщина, но с Констанцией не поспоришь. Констанция была опасна.

Эми

Бейтс, по-прежнему обитавшая в подвале, увидела из своего зарешеченного окна колеса кеба и, тяжело дыша, поднялась по кухонной лестнице, прежде чем Констанция взошла на крыльцо. Эми, которой было далеко за сорок, была женщиной властной. Она хотела знать, в чем дело, и Констанции пришлось объяснить, что она «дурно себя почувствовала». Эми приняла у нее чепчик и накидку и ушла готовить чай. Оставшись наедине с Мэтью, Констанция сказала:

— А теперь, мистер Мэтью, рассказывайте.

— Все очень просто, — начал он.

И в его немногословном пересказе все действительно выглядело «очень просто». Но все же голос его прерывался от сочувствия к стареющей женщине, которая с трудом сдерживала свое волнение. Мэтью казалось, что нелепая маленькая гостиная должна бы озариться радостью, но здесь царил дух, имени которому пока не найдено. Во всяком случае, то не был дух радости. Мэтью опечалился и огорчился. Он бы дорого заплатил, лишь бы всего этого не испытать. Он отчетливо понимал, что в памяти милой, забавной, тучной дамы, сидящей в кресле-качалке, он пробудил старые-престарые воспоминания, прервал дремоту, которая могла бы тянуться вечно. Мэтью и не подозревал, что сидит на том самом кресле, в котором сидела достопамятная миссис Бейнс и вела бесплодный спор с непокорной девчонкой. Он и не подозревал о тысяче других мелочей, которые живо всколыхнулись в памятливом сердце Констанции.

Она выспрашивала у него подробности, но не задала тех вопросов, которых он в простоте своей ожидал, не спросила, постарела ли сестра, поседела ли, раздалась или похудела. Пока заинтригованная и недовольная Эми не подала на серебряном подносике чай, Констанция оставалась сравнительно спокойной. Только отпив глоток чая, она не смогла сдержаться, и Мэтью пришлось взять чашку у нее из рук.

— Как мне благодарить вас, мистер Мэтью! — зарыдала Констанция. — Как благодарить вас!

— Но я не заслужил благодарности, — возразил Мэтью.

Констанция покачала головой.

— Я и не надеялась, — проговорила она. — Совсем не надеялась! Я так счастлива… так… Не обращайте на меня внимания. Я себя не помню. Пожалуйста, напишите мне ее адрес. А я немедленно отправлю письмо Сирилу. И мне нужно повидать мистера Кричлоу.

— Честное слово, странно, что Сирил вам не написал, — сказал Мэтью.

— Он плохой сын, — сказала Констанция, и тон ее неожиданно стал гордым и холодным. — Подумать только, ничего мне не сообщить…

Она снова заплакала.

Наконец Мэтью почувствовал, что можно уйти. Он пожал ее теплую, мягкую, морщинистую ручку.

— Вы хорошо поступили, — сказала Констанция. — И очень умно. Вы были так осмотрительны и здесь, и в Париже! Никто не мог бы проявить больше сердечности. Меня радует, что вы друг моего сына.

Когда Мэтью подумал о всех своих эскападах, о том, каким вещам, невообразимым и совершенно невозможным в Берсли, обучил он ее сына, то поразился, как способен обманываться материнский инстинкт. И все-таки Мэтью казалось, что он заслужил ее похвалу.