Повесть о Великой стене
Шрифт:
Наконец мальчики выехали за высокие земляные стены города, но огромный город словно выплеснулся вслед за ними невзрачными домишками мастеровых — кузницей и лавкой камнетеса, где на глыбах камня стояли глиняные горшки с бледными осенними цветами; жилищем красильщиков, развешивающих на шестах окрашенные в яркие цвета ткани. Улица кончалась хибаркой, где под плетенным из соломы навесом темная, как земля, старуха продавала последние осенние плоды.
Цзинь хлестнул коня и помчался вперед. О том, какому охотнику какая встретится дичь, и о том, как Цзиню предложили поесть поросятины, читатель узнает из следующей
ХИЖИНА НА СКЛОНЕ ГОРЫ
Время от времени в светлом осеннем небе пролетала стая диких гусей, спешивших на юг. И какой-нибудь оборванный деревенский парнишка, надежда семьи и гордость селения, говорил нараспев:
— Гуси летят углом, и это похоже на знак «жень», что значит «человек». А теперь они летят рядом, прямой чертой, будто знак «и», что значит «один» или «весь».
Но Цзинь и Цзеба не задавались такими учеными мыслями.
Уже несколько часов скакали они на запад по дороге, соединявшей столицу с другими городами. Эта дорога шла сперва мимо дворцов и деревушек и поместий, огороженных высокими стенами. Она шла мимо полей, огородов и рощиц, осенявших могилы предков. Потом повернула она к холмам, окружавшим равнину. Тут Цзинь и Цзеба, покинув большую дорогу, поскакали тропой, ведущей меж холмов, потом по мягким склонам этих холмов все выше, в ущелье, по скалистой горной дорожке, все выше, все дальше.
Когда в небе пролетали гуси, Цзинь спускал стрелу. Но, не видя, чтобы добыча стремглав падала вниз, ворчал, сердясь:
— Если я даже сбил птицу, как ее найти без собаки?
Тогда Цзеба по-собачьи лаял: «Гоу, гоу!» — и вертел рукой, будто вилял лохматым хвостом.
Цзинь хохотал, хлопал в ладоши, и они скакали дальше, а тени становились все короче, и настал полдень.
— Го-го-господин! — заговорил наконец Цзеба. — Я го-го-голоден!
— Дурак! — ответил Цзинь. — Что ты гогочешь, как гусь? Где в этих горах я достану тебе еду?
— Го-го-господин, я не гу-гу-гусь, но съел бы-бы-бы г-гуся!
— Замолчи, Цзеба, заика, дурак! Я сам голоден. Кто виноват, что нет нам охотничьего счастья? Потерпи, несчастный заика!
— Г-г-господин, вон еда! — И Цзеба показал протянутой рукой вверх и вперед.
Сперва Цзинь ничего не мог рассмотреть в игре света и теней, в трепыхании листвы, в перебежке солнечных пятэн, в переплетении вздымающихся стеблей и свисающих веток.
— Т-там, в-вон там! — твердил Цзеба.
И вдруг Цзинь увидел хижину, прилепившуюся к скале над извилистой узкой тропой. Он увидел ее так ясно и отчетливо, что не мог понять, как это мгновение назад он мог не заметить высокие столбы, на которых она стояла, заплетенные ветвями стены, открытый балкончик, свисающий над пропастью, и толстую соломенную крышу. Над хижиной склонилось деревце хурмы, уже потерявшее почти всю листву, и лишь несколько темно-коричневых листьев, будто отлитых из старой бронзы, еще держались каким-то чудом, оттеняя плоды, похожие на горящие фонарики. Над хижиной шевелилась прозрачная голубоватая завитушка дыма.
Цзинь облизнул губы, глотнул слюну и, чтобы обмануть судьбу, сказал насмешливо:
— Не надейся, Цзеба, что немытая крестьянка угостит тебя закусками и вином.
— Ах нет, господин, — возразил Цзеба, — это не крестьянская хижина. Думается мне, что это кабачок и что голодные путники
Пока, запинаясь, он говорил эту такую для него длинную речь, они незаметно добрались до самого порога хижины. Тотчас же, будто она следила за их приближением, как пау-чиха следит за звенящей мошкой, появилась хозяйка.
Это была здоровенная женщина лет за сорок, одетая в городское платье, но по-деревенски подоткнутое, вылинявшее и выгоревшее. Волосы у нее были не убраны. Толстые ручищи уперты в крутые бока. Цзеба тихонько взвизгнул и втянул голову в плечи. Хозяйка мельком взглянула на него, улыбнулась и, кланяясь Цзиню, заговорила:
— Окажите мне милость, сойдите с коня, господин, чтобы ваши благородные кони могли отдохнуть от долгой дороги. Какие прекрасные кони! Они, наверное, любят, чтобы ветер дул им в ноздри. Не то что деревенская кляча, которую
ветер подгоняет, а она ни с места.
— Ты сама деревенская кляча! — грубо сказал Цзинь. — Поторапливайся, подай мне поесть!
— Ах, господин, — говорила женщина, не обращая внимания на слова Цзиня и продолжая поглаживать лошадь, — будь у меня слуга, он обтер бы пот, от которого потускнели их гладкие шкуры, и, дав коням отдышаться, бережно напоил бы чистой водой и подкинул душистого сена, чтобы они восстановили свои силы. Но у меня нет слуги, и придется мне самой о них позаботиться. А вас я прошу пройти на балкон, где вам будет удобно и прохладно дожидаться обеда.
На это Цзинь ответил грубыми словами, каких устыдились бы даже конюхи и возничие, а смысл их был тот, что он голоден и будь хозяйка проклята, если тотчас его не накормит. Но она и виду не подала, что обиделась, и, продолжая кланяться на каждом шагу, сказала:
— Знала бы я, что мою скромную хижину посетит такая знатная особа, уж я бы правдами и неправдами раздобыла кусок мясца. Уж я бы не поленилась, сама бы вышла на промысел. Подстерегла бы добычу, зарубила топором, сварила, испекла бы пироги. А сейчас в моем доме нет ничего, кроме овощных кушаний.
— Ври больше! — прервал Цзинь речь хозяйки. — Никогда не поверю, что ты так разжирела на одних овощах. Посмотреть на тебя — гора сала!
— Ах-ах-ах! — сказала женщина. — Что за шутник молодой господин! Какие слова и какие речи! Мне таких и не приходилось слыхивать!
Слушая эти любезности, Цзинь подумал, что она испугалась его знатности, развалился на циновке, застучал кулаками и закричал:
— Эй, поворачивайся, неси мне поесть! Неси мяса, неси дичи, а свои овощи подавай свиньям!
Тогда хозяйка улыбнулась так сладко, что ее маленькие глазки исчезли в складках щек, а губы, раздвинувшись, обнажили большие желтые зубы.
— Уж раз господин требует мяса, придется его мясом угостить! Я повариха искусная, умею и парить и жарить. Могу протушить кусок мяса так, что будет он нежней небесного облачка. Могу приготовить подливки: сладкие, соленые, кислые, горькие и острые. Могу угодить и нёбу и желудку, так что из жадного рта слюнки потекут…
Так она говорила и с каждым словом подходила все ближе к мальчикам и уже не улыбалась, а хмурилась, и густые брови изогнулись, как мохнатые змеи, над сверкающими глазами. Цзинь откинулся назад и, как завороженный, не мог отвести от нее взгляда, а Цзеба тихонько пискнул и втянул голову в плечи.