Повести и рассказы (сборник)
Шрифт:
Ланжеро, хитрый, усмехнулся.
— У нас тоже был артист, — сказал он.
— Кто?
— Шаман.
Глава восьмая
В каждом бараке жила своя песня.
В том бараке, где жил Чижов, была грустная песня. В том бараке, где была пекарня, жила густая песня, эта песня пахла дымом, пахла хлебом. В том бараке, где ночевал Омелькин, жила разухабистая, хриплая, простуженная песня, словно не песня, а скачущий конь.
Веселая песня жила в том месте, где был Воробей.
Ланжеро сидел
И вот среди множества песен остались только две песни: грустная песня Чижова и Воробья — веселая песня.
В бараках светились окна. А там дальше стоял лес, белела река, и еще дальше было море.
И вот снова запели все бараки.
В пекарне стоял у дверей и пел пекарь. В конюшне пели конюхи, возле коней. В домах пели лесорубы.
Ланжеро сидел у окна. Вдруг он увидел — кто-то выбежал на поляну, где стояли лиственницы, и начал плясать. Он плясал посреди деревьев и звезд, возле гор, недалеко от речки. Может, оттого казался он выше.
«Кто же это? Неужели Воробей?»
А человек плясал посреди ночи, он словно хотел слиться с этими сопками, с этой замерзшей рекой, с этим небом, похожим на воду, полную звезд.
Ланжеро думал: завтра лесорубы откроют сундучки и достанут черные и желтые узкие штиблеты, положат штаны на стол и будут водить по сукну железной горячей штучкой, как они говорят — «гладить», те, у кого есть бороды, будут брить друг друга. Завтра большой праздник: выходной день.
В каждом бараке жила своя песня.
Песня шла из барака в барак и становилась все тише и тише. Один за другим погасли огни в окнах.
Еще в бараке Омелькина гудела мужская, грубая, одинокая песня.
И вдруг запела девушка. Казалось, на свете никого больше не было, кроме Ланжеро и этой девушки.
Ланжеро потушил лампу и в темноте усмехнулся.
— В этих краях нет ни одной девушки, — сказал он себе, — это не девушка, а ящик.
Он долго ворочался, хотел вспомнить это слово; перед тем, как заснул, он вспомнил его — патефон.
Утром к Ланжеро пришел Воробей.
— Вставай, — сказал он, — коли проснулся. Сны снились?
— Черт его знает, — ответил Ланжеро и засмеялся. — Как из дому ушел, не снилось ни одного сна.
— А мне чушь снится, — сказал Воробей. — Квартирки снятся. Снится удобство. У нас там, на материке, слово такое есть: «маменькин сынок», худых людей так называют. Так мне, вот как маменькиному сынку, сны стали легонькие сниться.
— Почему у вас худых людей так называют — мамкин сынок? — спросил Ланжеро.
— Ну, одевайся, Ланжеро, мы сейчас пойдем пить чай, а потом…
— А что это за праздник у вас — в честь какого бога?
— В честь бога отдыха. У нас каждую шестидневку праздник.
Из столовой Ланжеро и Воробей пошли на речку, здесь лесорубы носились по льду, как маленькие дети, на ногах у них были железные штучки вроде ножей, ногами лесорубы делали разные фигуры. В обычное рабочее время, когда ноги
— Зачем вы это речку ногами режете?
— А что, ей разве больно, речке?
Ланжеро самому хотелось побегать, но он почему-то стеснялся, боялся, вдруг его ноги окажутся неловкими и он, вместо того чтобы бежать, поскользнется и свалится под общий смех. Но под конец он не выдержал, подошел к Воробью, который сидел на берегу и снимал коньки.
— Что, хочешь покататься?
— Да, однако. Однако я хочу испытать свои ноги.
— Надевай.
Когда Ланжеро выбежал на лед, ему показалось, что он не на ровном месте, а на горе, что сейчас он слетит.
Лесорубы смотрели на него и подбадривали.
Но Ланжеро не упал, он выпрямился, ноги его побежали, они бежали сами; он выбежал на середину реки и летел как птица, ветер дул ему в лицо, а он все летел; когда он оглянулся, лесорубы были едва видны, впереди белело море, замерзшие волны, впереди зеленело небо. Ланжеро бежал, все вперед и вперед.
Возвратился он вечером. Первый, кого он встретил, был Омелькин.
— Мы уже думали, — сказал Омелькин, — что ты убежишь от нас совсем.
Как-то Воробей разговорился с Ланжеро. Он сделал это ловко, «по-воробьиному», начал издалека.
Ланжеро сказал Воробью, что он, пожалуй, задержится в леспромхозе недолго, поживет и уйдет.
— Куда? — заинтересовался Воробей.
— Известно куда, — рассмеялся Ланжеро.
— А все же?
— Дальше. Туда, где еще не был, посмотреть то, чего еще не видал.
Воробью это понравилось.
— Я в стране Австралии, — сказал он, — еще не бывал. И в Индии не бывал. Когда я беспризорничал, меня ребята раз надули. Я у буксы под вагоном ехал. Ребята мне и говорят: «Давай, говорят, в Индию поедем». Я им говорю: «Чего в Индии не видал?» Они говорят: «Слона не видал». — «Врешь, — говорю я, — я слону чуть хвостик перочинным ножиком не оттяпал. Ладно, сторож увидал меня, за ухо вывел». — «Врешь, говорят, слону хвост и трамваем не перерубить». Едем под вагоном. Думал, в Индию едем, а приехали в Конотоп. На что я тебе рассказываю?.. Тебе сначала нужно объяснить, что такое слон, потом — что такое Конотоп, потом — что такое Индия. А что такое Индия, я и сам не так давно узнал. Так вот, Ланжеро, я нашу страну исходил всю. На Камчатке только не был.
— Что ж, пойдем. Вдвоем идти лучше.
Воробей расхохотался.
— Какой прыткий, — сказал он, — оставайся у нас. Ты нам пригодишься. И мы тебе тоже скоро понадобимся.
— Вы — другое дело. А я вам зачем?
— Увидишь.
Ланжеро помолчал.
— Человек, — сказал он, — однако, не должен сидеть на одном месте. Река — и та куда-то спешит, белка — и та прыгает с ветки на ветку, все выше и выше.
— О, да ты философ, — сказал Воробей. — Оставайся рубить с нами деревья. Зачем тебе далеко ходить, ты и отсюда можешь увидеть, что там дальше, за тысячи верст и за сотни лет.