Повести и рассказы. Воспоминания
Шрифт:
— Не пей ты хоть по шести-то! — укоризненно произнес он.
Захарыч отмахнулся от регента.
— Отвяжись! — пустил он в удивительно низкую, великолепную ноту.
Регент махнул рукой и тоже выпил.
— Нет лучше голоса, как октава! — разглагольствовали купцы. — Ну что, например, тенор? Так себе, жидкий голос, от него только мозоли ужжат! А у Захарыча — голос! Мы его завсегда ублаготворим: одежу с себя пропьет — оденем! Посуду в трактире перебьет — заплатим! Напейся он сейчас — сбережем! Он — наш!
— Вер-рно! Ну, тоже есть и верха,
— Ну, верха-то я и сам тяпну!
Тут же шел и религиозный опор.
— Я говорю тебе, дурья башка, что на том самом, значит, месте, где стоит гора Голгофа, откопан был Адамов мосол…
Собеседник икнул и перебил серьезно:
— Врешь, не мосол!
— Нет, мосол! И вот, значит…
— Не мосол, говорят тебе!
— Как не мосол?
— Голова, а не мосол! Писания не знаешь!
— Нет, мосол!
— Какой такой мосол?
— Вот… такой! — споривший, растопырив ладони, уверенно и с точностью показал, какой длины был «мосол».
В комнате стоял гул голосов. Всякий говорил свое. Чья-то могучая длань ласково трясла регента за шиворот и любовно приговаривала:
— Вели им песню петь, чертов кум, варяг ты этакий!.. Деймон!
Вскоре хор собрался в кучу. Ржавчина, специалист по части «светского» пения, занял место регента. Началось пение.
От Кав-ка-за до Ал-та-я, От А-му-ра до Днеп-ра!отчеканивали басы «стокатто», а тенора так залились, что даже Понедельников, не любивший их, притопнул ногой и крикнул:
— Унеси ты мое горе!Захарыч совсем не мог выговаривать слов новой для него песни и только хрюкал, покрывая весь хор:
От Шалтая до Болтая От Болтая до Шалтая!Купцы были очень довольны. По окончании песни они так и вцепились в него и, облепив его, как мухи, начали «накачивать» водкой.
И Захарыч пил ее, как воду.
Наконец, он свалился под стол и заснул. Купцы долго старались растрясти его, но он спал богатырским сном.
— На снег его, ребята! — догадался один купец. — Там оклемается!
— Верно! — подтвердили остальные. — Перенесем его с честью!
— Ковер ему на снегу постелим!
— И графин под самое рыло!
— Хо-хо-хо! Октава!..
Мысль о том, что Захарыч проснется не в комнате, а на снегу, показалась купцам забавной.
Они подняли на руки спящего богатыря и торжественно понесли его на двор.
— Держи голову-то, черт!
— Спину-то, спину-то подопри!
— Ничего, тащи, ребята!
— Клади! Так!
— Ну, не трог, спит! Человек не свинья, — выспится, сам встанет!
— Хо-хо-хо-хо!
С насмешливым почетом уложили они мертвецки спящего октависта на куче снега, постелив грязную рогожу; кто-то всунул ему
Затем все возвратились в комнаты и позабыли о нем. Начался самый разгар пиршества. В комнатах зажгли лампы. Начался пляс и дым коромыслом. Певчие опьянели и охрипли от неустанного оранья.
Песни пошли разухабистые.
Вдоль по улице молодчик, Моло-о-одчик идет!..свирепствовали пьяные басы хриплыми и дикими голосами.
— Дел-лай! — мычали купцы, уже беспомощно притопывая грузными ножищами и тщетно пытаясь подняться с кресел. — Отчихвощивай! Жарь!
Ржавчина, донельзя пьяный, покачиваясь, дирижировал хором. Двое басов поддерживали его под руки, чтобы он не упал. Длинные волосы свесились Ржавчине на пьяное лицо. Он беспомощно разводил руками, словно желая полететь, и подпевал хору тоненьким и пьяненьким теноркам:
Вдоль по ши-рокой удала го-ло-вва…А хор опять ревел нестройно и дико:
Моло-о-одчик!.. Моло-о-дчик идет!..Вдруг на пороге появилась страшная фигура Захарыча. Весь он был мокрый, — в кудрявых его волосах блестели капли растаявшего снега. Налитые кровью глаза смотрели свирепо. Он держался обеими руками за косяк двери, покачиваясь, несколько секунд смотрел на кутерьму в комнате и вдруг грянул голосом, наводящим ужас:
— Ана-а-фемы!
Рев хора, гам, гвалт и весь стон кутежа — все были накрыто этим чудовищным голосом, от которого, казалось, дрогнули стены.
Захарыч шагнул к длинному столу с винами и закусками, схватил за угол скатерть и сдернул все со стола на пол. Раздался адский гром и звон. Все загалдели и бросились на Захарыча, а он швырял всех, как щенят, полный гнева и ярости, бил и ломал все и всех и ревел, как бык, которого обожгли раскаленным железом.
— Вот вам за Томашевского! Вот вам за овес! Вот вам за снег! Все вы сволочь! Все вы анафемы!..
— Берите его, вяжите его, бейте его! — кричал Понедельников.
Началась каша, свалка, всеобщая потасовка; звон разбитой посуды, крик, визг, плач и ругань покрывал громовой голос Захарыча:
— Сокрушу! Истреблю!..
Захарыч был уволен из хора и пропал. Прошло несколько лет. По временам в певческий мир приходили слухи о нем. Говорили, что он поступил в капеллу Славянского и путешествует по Европе. Потом прошел слух, что он опять в России и поет в митрополичьем хоре. Потом кто-то видел его в Ростове-на-Дону, откуда он опять исчез. Встретили его раз путешествующим пешком по монастырям и поющим в монастырских хорах. Но, несмотря на соблазнительные условия и ухаживания содержателей хоров, он нигде не хотел остановиться и все куда-то шел. Он превратился в «странствующего певчего».