Повести и рассказы
Шрифт:
В сенях гости скинули уличную обувь — Платон рыбацкие резиновые сапоги с нависшими, рваными заворотами, Генка — пятнистые галоши, а Павел Иванович красные женские (наверное, женины) короткие сапожки. Коннель забормотал было на мало-понятном русском языке, размахивая руками, — дескать, надо ли разуваться, но бородатый Платон великодушно буркнул:
— У нас, у русских, так принято. — Он еще и плащ брезентовый снял, гремящий, как сорванное с крыши железо. Генка остался в мокром пиджаке, Павел Иванович — в шерстяной волосатой кепке и грязнозеленой болониевой куртке.
Гости
— Вода?.. моем-надо?..
— О, йес, — осклабился пузатый Платон, уже узрев за волнистым стеклом бара темные граненые бутыли (видать, с виски?). — Можно.
Они прошли через сени в мастерскую, где был кран с водой (хозяйка не захотела их пустить в ванную, расположенную в основ ном доме — еще намарают), и затем Френсис провел наблюдателей из народа вниз, на первый этаж, в столовую, где вкусно пахло, за длинный стол, покрытый клеенкой с нарисованными русскими цветами — ромашками и незабудками. Сама хозяйка появилась на мгновение с полотенцем на голове, в халате («очиен болна», как объяснил на ломаном русском Френсис) и, водрузив перед мужиками бутылку водки и стаканы, улыбнувшись мелкозубой улыбкой, исчезла. После нее остался тонкий запах совершенно несоветских духов.
— Ее зовут Элли. По-русски ни бум-бум. И вообще!.. — Френсис махнул рукой. Видимо, хотел сказать, что без женщины проще.
И мужики понимающе заржали.
Но кто знает, почему Френсис мокрыми, словно плачущими глазами, внимательно разглядывал гостей? Установилось ненадолго робкое молчание. Может, они чего не понимают? Может, у англичан перед выпивкой, как и вообще перед едой, сперва положено помолиться (так было прежде и на Руси)? Но Френсис, кажется, размышлял о другом.
— It is… это била' мюзика моей родины.
И вздохнув, пришлось спросить — это сделал пузатый Платон:
— А че к нам-то приехали? Захотелось поглядеть другие страны? Даже квартеру свою отдали дитя'м России?
— Отдал детям, — кивнул охотно Френсис. — Один этаж.
— А че, дом такой большой?
— Болшой. Там мама осталась, си'стра с детишками. Я… люблю Россию… Достоевский, Толстой… да-а.
Френсис, словно спохватившись, разлил по стаканам сразу всю водку, посверкивая золотой печаткой на безыменном пальце, нарезал хлеба и очистил ножом четыре луковицы:
— Так?
— Норма!.. — прошептал Павел Иванович, не сводя синих, как у утопленника, глаз со сверкающей жидкости. Платон завозился на маленьком для него сиденье, закряхтел, поводя брюхом, как бы перестраивая кишки для лучшего принятия угощения. Генка же «Есенин», зажмурясь, жевал пухлыми ртом, сочиняя, надо полагать, что-нибудь
— За свободную, демократишн Ро'ссию… з любовю! О кей?
— Ес!.. — хором ответили гости и выпили. И уставились на пустые стаканы. Но, понимая, что все же нужна пауза для приличия, стали подталкивать друг друга локтями — мол, давай, говори.
Френсис, улыбаясь широкой, доброжелательной улыбкой, ждал. Сам он рассказывать на русском, видимо, затруднился бы, но, судя по всему, чужую речь уже понимал.
— Да-а, богатая у нас земля, — заговорил Платон громко и короткими фразами. — Леса, поля, горы. Золото, соболь, рыба.
— О, — закивал иностранец. — Красота болшая.
— Еще бы. И у нас уже тоже это… свобода. Выбираем. Губернаторы есть. Фермеры.
— Но нар-роду нашему палец в р-рот не клади! — как бы проснулся Павел Иванович, затрепетав, как былинка, желая что-то еще сказать, но не хватило заряда — умолк, уронив плешивую с белыми крылышками над ушами голову.
Генка «Есенин», горестно и сильно вздыхая, хрустел луком.
Он готов был, наконец, произнести высокое слово, и стоило Платону лишь покоситься в его сторону, как Генка зажмурился и малоразборчиво залопотал:
— Ты жива еще, моя старуха? Только я давно уже не жив. Сам себе от скуки даю в ухо, складываю медь в презерватив… Мне бы только выпить, дорогая… сжечь бы душу всю до дна… Никакая родина другая, даже Англия мне не нужна.
Френсис наморщился, видимо, постигая смысл виршей Генки. И осторожно спросил:
— Но почему ви пьете? — он показал пальцем на мешки под генкиными глазами. — Вам очиен вредно. — И кивнул на Платона, могучего, желтокожего, как восточный Будда, но в русской бородище размером с супницу. — Ему не очиен.
— Кстати, добавил бы, — усмехнулся тот. — Мне это лично как слону дробинка первый номер. У тя виски есть? Водку мы и сами можем тебе принести.
— Уиски?! О!.. — как бы просиял Френсис и всплеснул руками.
— Я думаль, вы любите только водка. Уиски очиен крепкая. — Он ушел наверх и мигом скатился по винтовой лестнице с тяжелой четырехгранной бутылкой золотистокоричневого цвета. — О, извиняйте. — Отвернул хрустнувший колпачок и разлил снова до капли все содержимое по стаканам — правда, себе меньше всех. Принес лафитник с водой, достал из шкафчика лимон, принялся тонко нарезать узким, тонким ножом.
Платон, не дожидаясь (зачем ему эти интеллигентские штучки?!), но и не особенно торопясь, выпил и, поворочав языком под щеками, сказал вдруг уже не баритоном, а басом — у него с добавлением спиртного голос перемещался по октаве, нисходя к рокоту (очевидно, в организме что-то перестраивалось):
— Крепка-а совецка власть!.. придется мине в колхоз вступать!.. А вопрос, почему… кхм, русские пьют… вопрос философский. Да-а. — Он широко разинул рот в бороде, загадочно блестя впалыми желтоватыми глазенками. Как сразу понял Френсис, он был говорун, мог рассуждать по любому поводу и без повода, не переставая пить и закусывать. И сейчас хотел что-то сказать, но его перебил шелестящим голоском Павел Иванович.