Повести и рассказы
Шрифт:
Френсис высился на крыльце, улыбаясь, как истинный джентльмен, который рад новым своим друзьям:
— Проходите! — Кажется, он уже лучше говорил по-русски, что тут же отметил умный Платон. Френсис употребил местное слово. — Зазимок выпал, холодно.
— Зазимок — это верно, это по нашему! А вот и по нашему ма ленький тебе презент… — Пузатый дед, сбросив незастегнутый вонючий полушубок на пол у холодных дверей, сопя, выдернул из-за спины (из-под ремня?) шкалик «Российской». — Убери куда-нибудь… пригодится — зима долгая… А мы хотели сегодня по трезвому о жизни поговорить.
Изумленный
— Но, нo!.. — замахал Платон свилеватыми от трудовых усилий прежней жизни руками. И даже Генка «Есенин», на этот раз тщательно побритый, с порезом на щеке, залопотал своими пельменями невнятно под нос нечто шутливое, вроде того, что «в стране подъяремной всему свой срок, даже если он тюремный…» Только Павел Иванович замкнуто и отчужденно молчал — он был в белой, почти чистой рубашке, наглухо застегнутой у самого горла, под острым кадычком.
Наступило неловкое молчание. Гости сидели все за той же клеенкой, на которой нарисованы русские ромашки и незабудки.
Френсис, не понимая, чего сегодня хотят от него сельчане, растерянно предложил:
— Может, сoffеe?..
— Кофе? Можно, — пробурчал Платон и, зашуршав клочком газеты, свернул и, ткнув ее куда-то себе в бороду, закурил густо воняющую самосадом «козью ножку». И неожиданно спросил. — А сын у тебя что, не учится? Наши-то ребятишки в Малинино ездят…
Френсис у плиты замер.
— Сын дома занимается, — почему-то насторожившись, сухо ответил он. — Жена — бившая учительница, проверяет.
— А потом экстерном сдаст? Стало быть, умный мальчуган? Как зовут-то?
— Ник. Можно — Николай.
— Николай — это хорошо. Николай — сиди дома, не гуляй. А сама твоя Эля… не хочет у нас преподавать? Или ты ее и так прокормишь?
— Она работает, переводит, — объяснил Френсис и, обернувшись, более внимательно всмотрелся в лица сельчан. Что у них на уме? К чему эти вопросы? Просто ли праздные они, из приличия, или здесь некий смысл? — Она же хорошё знает русский… то-есть, английский… — англичанин засмеялся и, изобразив сокрушенный вид, махнул длинной рукой. — Конечно, с английского на русский! Всякие статьи… Немного, но платят.
— А вот на днях… — включился в разговор местный острослов и поэт. — На днях мы тут по делу ехали… на трелевочном тракторе… Между прочим, слава рабочим, мы могли бы и в Малинино вашего паренька возить!.. — Невнятно, перескакивая с пятого на десятое, Генка рассказал, как он ехал с товарищами и услышал — в доме Френсиса пела под гитару женщина. И пела так звонко, хорошо. Не подумаешь, что иностранка. — В гостях кто был или уже супруженция научилась?
Френсис широко улыбнулся, но на душе у него стало неприятно. Он прекрасно понял — никакого трактора не было, да и кто этого Генку-дурня на трактор посадит. И невозможно услышать с грохочущего трактора тихое пение женщины… Значит, стояли под забором, подслушивали. Что им надо?
— Она когда поет — лючше говорит слова, —
— Ясно, — заключил Платон.
Павел Иванович сидел, подавшись вперед и не отрывая от растерявшегося неведомо почему хозяина синих, враждебных глаз.
— Тогда примерно такой вопрос… — Толстяк вдавил окурок с буковками в тарелку, машинально поданную ему Френсисом. Ощерил зубы, совсем как американец, и снова сомкнул полные коричневые губы в черной бородище. — Вот ты спрашивал, почему мы, русские, пьем. А как не пить, милый человек?.. У Павла Иваныча, — он кивнул на немедленно задрожавшего от человеческого внимания друга, — у бывшего героя наших таежных рек в городе сын погиб… одни девки в семье остались…
— Трамваем в городе зарезало, — пояснил Генка. — Шел трамвай девятый номер… под площадкой кто-то помер… тянут, тянут мертвеца — ни начала, ни конца…
Платон подождал, пока Генка закончит свой рифмованный комментарий, и продолжил:
— А у Генки… вообще детей нету…
— А я с ней живу… — охотно пояснил Генка. — С Танькой.
Хоть пилит меня уж двенадцать лет… — И сдвинув кверху пухлые губы, он по-мальчишески шмыгнул носом. — Но как без деток? Я бы, может, не пил… может, меня бы в союз писателей приняли… я бы сына учил — не стихам, конечно! Охотиться, хариуса дергать…
Эх, душа горит. Но нет, нет!.. — под тяжелым взглядом Платон Генка сложил ручки лодочкой на мошне. — Только кофий. И чмокая, три мужыка пили минут пять с отвращением черный густой напиток. «Зачем они резину тянут? — вконец обеспокоился хозяин. — Если дать виски, может, все-таки выпьют? А выпьют скорее раскроются?»
— А я устал сегодня, — вздохнул Френсис. — Засандалю для сугрева… так по-русски? Правда, один не пью… но что делать? Вы-то не поддержите…
— Н-ну, — Платон шевельнул брюхом и незаметно — как ему казалось — ткнул локтем в бок бывшего капитана. — Если только за компанию…
И словно утренний розовый свет в сосновой роще лег на лица сельчан — они, вытянувшись, радостно-внимательно смотрели, как хозяин отвинчивает хрустнувший колпачок с иностранной бутыли, выставляет стаканы, режет лимон на тарелочке.
— А ваша страна неплохая, — буркнул Павел Иванович, желая, видимо, продемонстрировать, наконец, более дружественное отношение. — Флот у вас всегда был большой. Но почему в НАТО? Присоединились бы к нам.
— Но мы, в общем, присоединялись уже, — отвечал Френсис. — Гитлера вместе били?
— Не приставай к человеку, — остановил Павла Платон. — Он что, Черчилль? А ты Сталин?
— Эх, калина-ма'лина… хер большой у Сталина… — потирая ладошки, пробулькал Генка.
Френсис с улыбкой поднес палец к губам и разлил жидкость. — За дружбу народов, — произнес тост Платон. — Ой, а не покажете — какие паспорта у настоящих-то иностранцев?
— Чьто?.. — Френсис поставил стакан на стол, снял очки и принялся протирать стекла. И снова заулыбался. — Как выпиваю, так стекло в любой машине запотевает, да? И очки. Пач… паспорты? Паспорта', да? Там… у начальников…