Повести и рассказы
Шрифт:
— Я тоже… — был хриплый ответ.
— Ты?! — заорал Николай Иванович, перебивая Платона. — Ты, когда бригадиром тут был, ты же миллионы наворовал… еще теми деньгами… У тебя во дворе одних моторных движков, как соседи говорят, штук сто… поломанных, целых… ружей — не счесть… пять телевизора в избах… а уж сколько тракторов, бензопил рассовал по родне — никто не знает… И не смотря на это — побираешься! Жадина! Проглот! И дал же тебе господь здоровья!.. лучше бы вот ему… Он своими руками уже третий раз на голой земле строился… И ни у кого не воровал! Брал кредиты… возвращал… но сейчас-то как ему вернуть?! Суки!
— А
— Его спалили в Партизанском районе… его обидели под Новоселовым… и вы тут?! Я же точно знаю! Мы же с собаками проверим, по следам, падлы весовские!
— Я тебе снова говорю, начальник, — вхдохнул Платон. — Мы его не трогали. А кто?.. народу в тайге много… Вишь, люди с ними тут как с иностранцами… может, душу им раскрывали… а эти веселились, хапая наши богатства.
— Какие ваши богатства?! Он хоть на копейку взял чего-нибудь вашего?! Дерево, жесть, ульи — все купил на свои! Помогает совхозу растения опылять… своими руками режет поделки… сам косил рапс, на будущий год собирался рожь молотить… А то, что иностранца изобразил… так это его личное дело! Ты хоть марсианином назовись…
В разговор несмело встрял Генка «Есенин»:
— Если бы, если бы он сразу сказал, что наш…. и что два раза уже его… может, народ бы не тронул.
— Но вы же пили его водку, ели его хлеб! — Николай Иванович зажмурил глаза, не умея найти каких-то особых слов, которые повергли бы эту троицу в стыд и раскаяние. — Как могли, шушера?! А если не вы, дело еще страшнее — значит, даже в староверческом селе не осталось у людей святого! — Он повернулся к Феликсу и показал на него рукой, в которой до сих пор был зажат наган. Этот парень изобрел прибор!.. кровь им разжижают, если у кого тромбы… придумал, как из смолы-живицы лекарство варить — лучше хваленых американских, за которые долларами платим… наши ребятишки из Чечни молиться на него должны, скажи, Санька?! — он вспомнил про своего шофера, который стоял, прислонясь спиной к машине, жуя жвачку и готовый в любую минуту помочь шефу. — Скажи этим подонкам! И только потому, что таких, как вы, подняли из говна и дали вам право выбирать во власть таких же болтунов и жуликов, он оказался не нужен России! И вот — ушел в тайгу… но и этого сделать вы ему не дали! Сами-то уже ничего не можете! Руки трясутся… сопли текут, как Енисей на большом пороге!
Платон судорожно зевнул мохнатой пастью и ответил тихо, как-то даже вяло:
— Ты, начальник, не шибко… я уж восемь слов насчитал, оскорбляющих мою личность… и свидетели есть… посадить тебя не посадят, а на штрафок можешь налететь… у нас в стране демократия, свобода.
Николай Иванович словно бежал и об стену плашмя ударился.
— Да хоть пожалейте, собаки! — зарычал он. — Поднимите народ! Помогите отстроиться! Это ж за месяц можно сделать, если всеми силами…
— О чем вы?!.
– наконец, опомнился Феликс. — Уже решено — мы уезжаем. — Он подумал, что придется, видимо, продать одно старое свое
Платон, тяжело сопя, молчал. Генка — пухлогубая мумия — тер уши и кивал то ли Феликсу, то ли Павлу Ивановичу, который что-то шипел рядом, постукивая от холода стальными зубами.
Над сизой, над желтой, над белой тайгой восходила яркая плоская луна.
Николай Иванович вдруг усмехнулся и кивнул Генке:
— Это же ты, Гена Шастин? Который стишки кропает?
— Я, — замер Генка «Есенин».
— А ты знаешь, что у тебя двоюродная сестра, которая в Ленинграде жила, уехала лет десять назад во Францию, вышла замуж и померла… Ты ее наследник. Милионов пять франков твои.
Генка откинул от мерзнущей головы руки и аж помертвел. Николай Иванович глянул на Платона, неуверенно разинувшего рот, на обомлевшего Павла Ивановича и с треском расхохотался.
— Поверил?! Фи-ига тебе! Даже если бы у тебя была богатая родственница, даже мать бы была жива, разве бы она что оставила такой мр-рази?..
— Ну хватит, — буркнул Феликс. — Идемте в дом… то-есть в баню. Не вышло у нас любви… может быть, так и надо. Просто я таких людей больше к себе за стол не посажу.
— Посадишь! — с горечью возразил ему Николай Иванович. — В том-то и беда, что посадишь.
— Нет, больше нет. — И Феликс обернулся к Платону. Голос у него был еле слышный. — Только если вы еще здесь появитесь, пока мы здесь кантуемся, сожгу все ваши четыре дома. Надеюсь, понимаете, Платон Михайлович, Геннадий Николаевич, Павел Иваныч… я никогда зря не говорю.
— Еще по отчеству с ними!.. — Городской гость вспомнил о нагане и вскинул его над головой. — А ну отсюда!.. Геть!.. Увидимся на следствии. Обещаю как минимум по пятаку… за что — наскребем!
Первым рванул и туть же упал Генка, на него наступил Павел Иванович, и они, отталкивая друг друга, побежали в сторону деревни. Платон, пошатываясь, но сохраняя достоинство, остался на месте, зло посапывая ноздрями внутри бороды, похожей сейчас на черную радио-«тарелку» сталинских времен, которая вот-вот объявит что-то чрезвычайно важное.
— Вы — сами виноваты. Иностранцы, не иностранцы, а вечно перед Западом на цирлах. А мы — русские.
— Что?! Нет, сука, это вы — иностранцы… р-рать, которую Маркс поднял в России. На немецкие же деньги! Что-то у себя они там не сделали революций! Люмпены, ворюги, это вы — иноземцы на погибель России. А мы-то как раз еще живой корень России… И я лично вот этими руками помогу Фельке отстроиться в четвертый раз! И сам, сам денег займу! И охрану наймем — вон, Санька подберет парней! Только увидят прощелыг, вроде тебя, с протянутой рукой у забора, будут стрелять на поражение! Пш-шел, говорю!
Платон, ухмыляясь, постоял еще несколько секунд и побрел, наконец, прочь, пузатый, мощный, несмотря на свои шестьдесят пять или семьдесят лет, мимо плотбища с торчащими из белого снега черными руками коряг в сторону села, где уже и окна не светились — народ спал.
— Ну, посидим же с нами? — снова попросил Феликс. — В гараже у меня виски оставалось… может, пролезем через обломки.
— Что?!. — Николай Иванович щелкнул пальцами водителю. — Когда мы в командировке, у нас этого добра… Да, и стаканы.