Повести и рассказы
Шрифт:
Не подозревая о случившемся, Вова возвращался в имение почти спокойный. Ему удалось перекинуться несколькими словами с Павловым. От него Вова узнал, что утром немцы объявили, будто их войска не в Москве, а под Москвой, и вовсю ругали русскую зиму, большевиков и Красную Армию.
— Если бы немцы взяли Москву, — сказал Павлов, — то в лагере обязательно раструбили бы об этом, чтобы морально добить тех, кто послабее духом, обессилел от голода и побоев. Не верьте фашистской провокации!
«Москва советская! Москва наша!» — твердил про себя Вова. Он спешил поделиться
Вспомнилось Вове и неожиданно повзрослевшее, бледное лицо Люси. Со вчерашнего вечера Люся стала для него особенно дорогим, верным товарищем, другом. Правильно говорят: общие испытания сближают. А Люся — молодец, она хорошо держится. Пережив горькую тревогу за Москву, Вова и себя почувствовал старше, сильнее, он понял, что ответственность за судьбу товарищей лежит на нём.
Дорога тянулась мучительно долго. Вова думал о своих товарищах, взвешивая и оценивая их отдельные недостатки и хорошие качества. Начал с Жоры. Он смелый, бесстрашный, крепкий товарищ и друг, только много в нём озорства и чудачества. Это иногда может навредить, испортить дело. Значит, надо с ним ещё работать, помогать ему, сдерживать от ненужного ухарства…
Костя — неплохой товарищ, но, кажется, он всё-таки слишком осторожничает и невольно этим отгораживается от коллектива. Он слабее других. Юра прямой, смелый, но он самый маленький, и потому к нему меньше претензий. Его просто надо беречь.
Характеры девочек Вова представлял себе не так ясно. Шура решительная, бесстрашная. Люся тихая, мягкая, но и она никогда не подведёт. А вот у Ани что-то непонятное на душе. Может быть, она потеряла веру в то, что они вернутся на родину, или она всегда была такой…
Вот и вчера — сорвалась, убежала. Надо и её расшевелить, помочь стать сильнее. «Приеду, — думал Вова, — начнем собираться чаще, будем действовать. Павлов нам поможет».
Показались знакомые ворота имения, и лошадь сама затрусила рысцой. Во дворе Вову поразили тишина и безлюдье.
От Макса Вова узнал о страшном событии. В первую минуту он не поверил. Повесилась? Слово это не умещалось в сознании. Вове стало страшно, захотелось поскорее увидеть товарищей, расспросить обо всём, взять на свои плечи хоть часть общего горя.
Никогда ещё Вова не чувствовал такого острого беспокойства и такой ответственности за их общую судьбу. Новое это ощущение было уже не похоже на детскую взволнованность; не хотелось ни жаловаться, ни плакать, ни утешать — только мстить, драться сообща за поруганное врагом детство.
Люся всё ещё лежала с обвязанной головой и, стараясь отогнать тревожные мысли, украдкой заглядывала в тоненькую тетрадку. Ей вне очереди принесли девятый «выпуск» книжки Николая Островского. Эта книжка была лучшим лекарством, только трудно было читать — строки разбегались перед глазами. Заслышав шаги за дверью, Люся быстро спрятала запретную тетрадку под изголовье, но, увидев Вову, показала ему краешек знакомой обложки.
Вова молча остановился на пороге, не решаясь
— Теперь уже меньше болит, даже читать могу понемножку.
Ей, видно, трудно было разговаривать. Бледное лицо вытянулось, и над переносицей легла заметная, недетская складка.
«Не буду с ней об Ане говорить», — решил Вова, и у него сразу отлегло на душе.
— Как там? — спросила Люся.
Вова присел возле её постели и рассказал о своей встрече с Павловым.
Люся оживилась, попробовала даже приподняться, но тут же беспомощно опустилась на соломенную подушку. Вова видел, как дрожат её руки, слышал прерывающееся дыхание и, скрывая охватившее беспокойство, сказал нарочито бодрым тоном:
— Ну, я побегу к ребятам, они ждут, наверно. Я к тебе первой зашёл. Ты поправляйся скорей!
Но на голубятне Вова ещё больше расстроился. У него было такое ощущение, будто он отсутствовал целый год — так всё переменилось. Юра тихо стонал. Краска совсем исчезла с его лица, пожелтевшие щеки ввалились, обнажая скулы. Костя лежал молча, уткнувшись лицом в соломенную подушку, и поёживался, словно рубашка жгла ему спину. Их болезненный вид испугал Вову, ему стало страшно и больно за всех.
Вова старался не пропустить ни слова из рассказа Жоры об этом страшном дне. Когда Жора рассказал, как он сквозь раскрытую дверь чердака увидел Аню, глаза Вовы наполнились слезами, а кулаки гневно сжались.
— Это они её убили, фашистские собаки! — медленно проговорил он.
Друзья сидели рядышком на диване. Вова положил руку на плечо Жоре.
— Они всех нас хотят замучить досмерти. Но мы теперь уже не маленькие…
— Руки у них коротки, — процедил Жора; в глазах его вспыхнул злой огонёк.
— Вот Юра с Костей подымутся, Люся поправится — начнём огрызаться как следует…
Вова и Жора радовались, что они понимают друг друга с полуслова, во всём согласны, верят друг другу. И Вова, оглядев товарища, как-то внезапно понял, что перед ним уже вовсе не тот вихрастый, озорной мальчуган, который вошёл в вагон, когда их отправляли в Германию, а крепкий, смелый и сильный друг по борьбе.
Люся поправилась быстро и этим во многом была обязана Жоре, который почти каждую ночь доставал для неё немного молока, рискуя быть жестоко избитым.
Костя стойко терпел боль, но не мог забыть перенесённых надругательств. Его как будто подменили, исчезла обычная сдержанность, и он открыто, громко выражал свою ненависть к фашистам. Теперь уже друзьям приходилось останавливать его, если вдруг на работе появлялась Эльза Карловна, оберегать, чтоб он зря не попался, не устроил какую-нибудь неосмотрительную демонстрацию перед ненавистным врагом.
Юра же от побоев и голода совершенно ослаб и окончательно заболел. Вечерами у него был сильный жар, болела голова, душил сухой кашель. Он подолгу не мог уснуть, ходил по комнате или, задыхаясь, сиротливо сидел в углу.