Повести и рассказы
Шрифт:
— Вместе вы меня душили. Ты и твой бог.
Мать кинулась из комнаты. Отец за ней. Из столовой донесся его крик:
— Уйти хочешь? Подумаешь чем испугала! Десяток таких найду.
Мать не отвечала. Он опять кричал:
— Иди, иди. На все четыре стороны. И дорогу сюда забудь. Машину швейную не трожь — пригодится. Зимнего пальта тоже не касайся — я тебе его за свои деньги справил. Тяни, тяни… Разоряй. Грабь. Прокоп трехжильный. Вытянет. Была бы кость, мясо нарастет. Посмотрю, как вы без меня поблагоденствуете. Без цепей-то.
В соседней комнате что-то грохнуло, зазвенело.
Затем в комнату влетел отец с расстегнутым воротом, открывавшим замшелую грудь.
— Тоже укладываешься? Камушки, камушки не забудь. Сгодятся когда-нибудь в отца родного кинуть. Букашек прихвати. Без них как можно обойтиться?
Захохотал надрывно, опять метнулся прочь. Накинулся на мать:
— Еще молить будете, чтоб назад принял.
— В могилу-то? — выкрикнула мать.
— Но зарубите себе — назад вам ходу нет. Уйдете — отрезано!
Груня не укладывала вещи, а запихивала как попало. Корзина скрипела, как вилок капусты. В суматошной спешке половину вещей перезабыли. Обдумывать, припоминать было недосуг. Отец ходил по пятам, торопил, понукал, высмеивал.
Только во дворе он опомнился, понял, что это всерьез, может быть, навсегда и, что для него самое страшное, пойдут неизбежные пересуды, что да почему. Воспрянут недруги. Вот она, лошадь-то без седока! Не зря привиделась!
Схватил мать за кисть руки, больно скрутил. У нее подогнулись колени. Груня кинула корзину, нырнула между ними, впилась ногтями в его жесткую, как водосточная труба, руку.
— Отпусти!
Отец, не замечая ее, шипел матери исступленно:
— Я из тебя дурь выбью.
Замахнулся сплеча. Груня крикнула:
— Не тронь маму! Я кричать буду. Громко. Все люди услышат.
Рука отца замерла. Распустились мускулы. Отпихнул мать в сторону. Понял, что перед ним не только жена и дочь, а и те, другие, великое множество людей, которые сильнее его.
— Пойдем, — потянула Груня мать за рукав.
Прокоп Матвеевич стоял и смотрел им вслед, бормотал непристойные, дикие, как бред, слова. Как выстрел, с разлету хлестнула подхваченная ветром калитка. Задвинулся железный засов, будто зубы проскрипели от ненависти.
Они шли по улице с корзиной и узлом. Груня что-то вспомнила.
— Обожди, мама.
Вернулась легкими шагами к забору, к наглухо запертой калитке, выдернула из-за пазухи торопящимися пальцами золотой крестик. Дернула нитку раз, другой. Оборвала и сунула в дующий сквозняком зев между досками с табличкой «Для писем и газет». Ниточка удержалась, зацепилась в щели. Груня толкнула ее пальцем. Ниточка ускользнула, пропала бесследно, навсегда.
На мгновение девушка задержалась, послушала, что там, за забором. Тишина. Поцеловала воздух, подзывая Жулика. Слегка зазвенела проволока — пес вилял хвостом. Груня стерла со щеки холодящую слезинку, махнула косами и побежала к маме, которая ждала ее под фонарем.
Шумел город, ожидал, протягивал навстречу им длинные пропыленные лучи огней, призывно гудел заводскими гудками, смешливо позванивал трамваями, подмигивал голубыми электрическими всплесками.
И над всем
ПОЧЕМУ Я ТРУДНЫЙ?
Не знаю, как у кого, а у меня сестренок хватает. Галя — классом старше меня, Валя — классом младше, а Кланя — самая маленькая и ужасно невезучая. Вечно с ней что-то случается: то пальцем в мышеловку попадет, то свой ботиночек в помойном ведре утопит, то даже занавеску подожгла — со спичками играла. Вот из-за нее-то и пришлось мне целую неделю дома просидеть. Не из-за занавески, а из-за Кланьки. Разболелась, видите ли. Да хоть бы болела как следует, а то так — рассопливилась. Ничего опасного, однако в детский сад нельзя. Галя и Валя в рев — не будем нянчить, пропустим, останемся на второй год и другие жалкие слова. Тогда мама посмотрела на меня таким длинным-длинным взглядом, что я сразу понял, кому домовничать с Кланькой.
Сначала я даже обрадовался: нежданно-негаданно — и вдруг каникулы. Но уже на другой день я убедился, что Кланька — далеко не мед. Сказки ей рассказывай, причем все новые, песни пой, на четвереньки становись и на себе ее катай. Что я, лошадь? Пробовал ей «Трех мушкетеров» вслух читать. Куда там — хнычет: «Иглать хоцу». Вот такая у нас Кланька.
А вдобавок еще метель. На улице ни души. Даже в окно посмотреть не на кого. И сколько раз в те дни я мечтал, чтобы вместо всех сестренок мне бы одного братишку. Все ж-таки веселей было бы… А то, по правде сказать, и в школе не лучше: Екатерина Терентьевна, Анна Захаровна, Лидия Николаевна и так далее. На всю школу один-единственный мужчина — наш директор и историк Иван Юрьевич.
Вот и сегодня ночью случилось, как говорят, ЧП. Прибежал дядя Максим и давай в дверь барабанить. Кого мама с собой взяла? Не Галю, и не Валю, а меня. И пошли мы в кочегарку, которая школу, детсад, клуб и птичник отапливает, и вкалывали вместо папки, потому что он выпил лишнего, уснул около котла и к работе стал неспособный. Пришлось нам с мамой ведрами шлак наружу вытаскивать, а пока носили, дядя Максим, папкин сменщик, все ворчал: «Ладная ты баба, Полька. Одного не пойму — как ты такого тунеядца у себя на шее терпишь?» Мама сильно рассердилась и говорит: «Эх, дядя Максим, жалко, руки заняты, а то бы я тебе пояснила и насчет шеи и всего прочего». После такого отпора он притих, а мама больше ничего не говорила, потому что мы сильно торопились, чтобы папку затемно домой доставить. Кое-как добудились и увели, и никто на деревне ничего не видел.
А дома Галя и Валя уже печь растопили и картошки начистили. Кланька поднялась в своей кроватке и кричит:
— Я в садик пойду. Я в садик пойду.
Мама потрогала губами ее лоб и согласилась:
— Ну, ладно.
Услышав такое, я чуть в пляс не пустился. Кланька — в садик, значит, я в школу. Но и тут девчонкам привилегия. Галя и Валя позавтракали, зубки почистили, портфельчики свои подхватили — и на занятия. А мне мама говорит:
— Придется уж тебе на медпункт с Кланей сходить. На нее и на себя возьми справки о здоровье. А потом ее в садик.