Повести. Первая навигация. Следы ветра

Омельченко Николай Михайлович

Это были первые письма, которые он получил во время навигации. Мама слегка журила его за то, что он все же не послушался ее, не пошел в школу, а поступил работать. В письме было немало давно привычных, милых слов: «береги здоровье», «слушайся бабушку», и в том же роде, мама все еще считала его маленьким, таким, каким помнила перед уходом на фронт. О себе она писала немного и скупо. Все, мол, хорошо, все по-прежнему. Саша уже знал, что такое «все хорошо» у военного хирурга. Минувшие сутки, раненые, военврач Сай, не выходившая всю ночь из операционной… В маминой фронтовой жизни все это уже четвертый год.

Отцу перед уходом в плаванье Саша написал, что новостей у него особых нет и хоть мечта его сбылась — теперь он матрос, но рассказывать о себе ему нечего, еще ничего

настоящего он не сделал, не совершил.

Отец по этому поводу отвечал: «Вот уже сколько, Саша, длится эта страшная, навязанная нам фашистами война, и нет сейчас ничего более славного, более священного, чем отдавать себя всего той, пусть даже маленькой, работе, которая помогает разгромить врага. Я рад, что ты повзрослел и в силу своих возможностей тоже трудишься на благо общей победы. И если ты еще не успел, по твоему выражению, сделать ничего особого, значительного — не беда. У тебя все еще впереди. А примером для тебя пусть служат героизм наших воинов, славный труд работников нашего тыла. Да тебе наверняка за примером далеко ходить не следует. Людей таких, я уверен, много рядом с тобой. Напиши мне о них, а я выздоравливаю, скоро снова уеду на фронт бить фашистов и обязательно напишу тебе о своих боевых товарищах».

Саша аккуратно сложил письма, спрятал их в карман.

На пароход уже сходились все, кто был на берегу. Саша смотрел на своих товарищей, идущих по трапу, шагающих по палубе, и думал о том, что почти о каждом из них может написать отцу. О Любине — душе команды, который с таким теплом и пониманием отнесся к нему, к Иришке, ко всем юным осипенковцам. О капитане Келихе, который, рассказывая про героический бой у Печковского моста, даже словом так и не обмолвился, как он, рискуя жизнью, спасал из огня матросов. О Чубаре, бывшем сапере. Несмотря на свои двадцать ранений, он сутками не покидает душное машинное отделение. О Валерии — человеке на вид неказистом, вовсе не похожем на боцмана, но еще мальчишкой совершившем подвиг. Об Иришке… Нет, о ней пока ничего не напишет. Ни отцу, ни матери не напишет. Есть ведь и у него свои тайны. О них даже самым близким не всегда расскажешь. Может быть, когда-нибудь и наступит такое время. Где-то там, впереди…

Пароход, хрипло прогудев, стал отчаливать от дебаркадера. На мачте трепетал белый с красным крестом флаг.

У борта стояла Иришка и прощально помахивала рукой девочке на берегу. Девочка тоже подняла руку, помахала Иришке, как давно знакомому и очень близкому человеку.

Поплыли луга, цветущие летним многотравьем, в низинках блестели озерца, над ними столбами вились комары. Воздух был словно неподвижен. Прибрежный камыш в узких местах реки с шипением терся о борта, с хрустом ломался под плицами.

Пароход шел в новый рейс.

Следы ветра

1. Гибель «Краба»

То, что лодка разваливается и все они сейчас окажутся в воде, первым понял Роман. Он понял это раньше других потому, что все время был как бы настороже: держала его в этой настороженности постоянно терзавшая его тайна, в которую он, с тех пор как приехал в этот город на реке, никого из товарищей не посвящал. Открой Роман ее кому-нибудь из ребят, его не только не избрали бы капитаном «Краба», но и попросту не взяли бы в поход.

А тайной капитана было то, что он почти не умел плавать. Может быть, боясь, что кто-нибудь из ребят об этом догадывается, он и предложил этот смелый план, когда пионервожатый Игорь Клепиков заговорил о туристском походе, посвященном началу учебного года.

— Мы пойдем на лодке! — сказал Роман, и все шумно обсуждавшие план похода вдруг притихли. Притихли

не только потому, что Роман предложил что-то новое, а и потому, что уж так всегда случалось: когда он говорил, затихали все, даже девятиклассник Игорь Клепиков, хотя Роман и учился в их школе лишь, как верно говорится, без году неделю.

Правда, тишину тут же нарушил Генка Коваль. Он не только в классе, но и во всей школе не очень-то признавал авторитеты. Громко засмеялся и спросил с недоверчивой насмешливостью:

— А где она у тебя, эта лодка? Может, твой папа уже директором лодочной станции стал?

— Есть на примете одно судно, — строго и мрачно поглядев на Генку, ответил Роман.

И все же, несмотря на извечные Генкины подколки и насмешки, Роман, набирая команду, первым и назвал именно Коваля.

А «судном» была та лодка, которую ребята знали столько, сколько помнили себя. Она лежала неподалеку от берега среди крапивы и лопухов, очень старая, с давно уже прогнившим днищем, а на корме, где за долгие годы скопилась земля, даже проросли какие-то цветочки.

Увидев знакомую лодку, все с недоверчивым молчанием уставились на Романа. А он заявил твердо:

— Ремонтировать будем!

Охотников нашлось немного, к тому же через день после начала ремонта заболел Клепиков (как можно в такую теплынь захватить ангину?), поход откладывался, но ребята уже увлеклись, достали доски, выклянчили у школьного завхоза пакли, выпросили на стройке целую глыбу смолы, задраили, законопатили и просмолили дно и борта — все сделали как полагалось. Даже мачту поставили и название судна на борту написали. Роман предложил назвать «Дельфином», но Генка скептически рассмеялся:

— Какой она у нас дельфин? Дельфин — это ловкость, сила, скорость, а у нас краб по сравнению с ним.

Зойка поняла название по-своему:

— Генка, ребята, прав. «Дельфин» — это избито, таких названий много. А «Краб» оригинально, и есть вообще в этом слове что-то неторопливое, мудрое, вечное…

И Наташа, у которой был самый красивый почерк в классе, на черном от смолы борту вывела суриком — «Краб».

…Вообще-то ничего не предвещало беды. Три часа «Краб» плавно скользил по тихой реке, а его экипаж из пяти человек поочередно, как и полагалось по уставу водников, нес вахту. Правда, измерялась она не часами, и короткими двадцатиминутками, но зато какое наслаждение приносили эти короткие вахты. Особенно приятно было сидеть у руля. Конечно, грубо отесанное весло не всегда было послушным, часто выпадало из старой, ржавой, повизгивающей уключины, и тогда лодка неуклюже разворачивалась, тычась в мели у берегов, и приходилось браться за шесты; но и эту работу «крабовцы» проделывали дружно и весело, под выкрики и смех. Лишь Роман Прядко, единогласно избранный капитаном, был серьезен и сосредоточен.

Он стоял у невысокой мачты, от которой к бортам, корме и носу тянулась бечевка, зорко глядел вперед и строго отдавал команды:

— Лево руля!

— Справа по борту мель! Взять шесты!

— Догоняем топляк-корягу. Право руля!

В носовой части лодки лежали рюкзаки, брезент на случай дождя, палатка, полуведерный котел и удочки.

Удочки, связанные бечевкой, лежали на дне лодки, как раз в том месте, где ребята нашили новые доски, и Роман внезапно заметил, что их тонкие кончики вдруг исчезли, вся связка сместилась в сторону и слегка подалась назад. Вначале Роману показалось, что все это произошло от толчка, лодка в это время вышла на сильное течение, которое резко понесло ее к острову. Вода здесь забурлила, взбугрилась горбылями, всех обдало такими хлесткими брызгами, что девчонки даже взвизгнули. Но вот удочки внезапно сдвинулись к самой мачте, и Роман увидел посреди лодки целый ручей темной бугрящейся воды. Этот ручей быстро, на глазах ширился, и Роман понял, что это катастрофа. Но он ведь был капитаном, следовало немедля принять какое-то решение, отдавать какие-то команды. Однако же, не зная, что делать в подобных случаях, да еще вдобавок растерявшись от мысли, что все сейчас увидят, как он будет тут, у самого берега, тонуть, Роман лишь выкрикнул обескураженно, упавшим от отчаяния голосом: