Повести
Шрифт:
ты собиралась. Окружили нас немцы в хате. Не выйти. Бьют из автоматов в окна. Кричат: «Рус,
сдавайсь!» Ну, комвзвод наш Петренко тоже говорит: «Аллес капут». Взял пистолет и бах себе в лоб. Ну
и мы тоже хотели. Вдруг ротный Белошеев говорит: «Стой, хлопцы! Застрелиться и дурак сумеет. Не для
того нам Родина оружие дала. А ну, - говорит, - на прорыв!» Выскочили мы все в дверь, да как ударили из
автоматов и кто куда - под забор, в огороды, за угол. И что думаешь: вырвались.
погибли. Белошеев тоже. И все же четверо спаслись. А послушались бы Петренко, только бы на руку
немцам сыграли: никого и стрелять не надо, бери и закапывай.
Джулия молчала.
– Так что, пошли?
– Нон.
– Ну какого черта?
– весь дрожа от холода, начал терять терпение Иван.
– Замерзнешь же, глупая.
Стоило убегать, столько лезть под самое небо?
Она продолжала молчать.
– На кой черт тогда они себя подорвали!
– сказал он, вспомнив погибших товарищей.
– Надо, чтоб хоть
кто-нибудь уцелел. А ты уже и скисла.
Он вскочил, чувствуя, что насквозь промерз на ветру, зашагал по тропе - на сером снегу отпечатались
темные следы его босых ног. Хорошо еще, что не было мороза, иначе им тут верная смерть. Минуту
спустя он решительно остановился напротив Джулии.
– Так не пойдешь?
– Нон, Иван.
– Ну, как хочешь. Пропадай, - сказал он и тут же потребовал: - Снимай тужурку.
Она слабо зашевелилась, сняла с себя тужурку, положила ее на камень. Потом сбросила с ног
колодки и поставила их перед ним. Иван застывшей ногой отодвинул колодки в сторону:
– Оставь себе... В лагерь бежать.
А сам напялил на широкие плечи тужурку, запахнулся, сразу стало теплей. Он чувствовал, что между
ними что-то навсегда рушится, что нельзя так относиться к женщине, но у него теперь прорвалась злость
к ней, казалось, будто она в чем-то обманула его, и потому невольно хотелось наказать ее. Мысленно
выругавшись, он, однако, почувствовал, как нелегко уйти, расставание оказалось до нелепости грубым,
хотя он старался заглушить все это злостью. И все же он не мог не понимать, что Джулии было очень
трудно и что она по-своему была права, так же как в чем-то был несправедлив он, - Иван чувствовал это,
и его злость невольно утихала.
Он сделал шага два по тропинке и повернулся к ней.
– Чао! - сжавшись на камне, тихо и, похоже, совсем безразлично сказала она. Это слово сразу
напомнило ему их вчерашнюю встречу, и тот радостный блеск в ее сверкающих глазах, удививший его в
лесу, и ее безрассудную смелость под носом у немцев, и Ивану с гало не по себе. Это не было ни
жалостью, ни сочувствием - что-то незнакомое защемило в груди, хотя вряд ли
упрекнуть себя и, пожалуй, ничем не был обязан ей. «Нет, нет! - сказал он себе, заглушая эту
раздвоенность.
– Так лучше!» Одному легче уйти, это он знал с самого начала. Ему вообще не надо было
связываться с ней, теперь у него на плечах тужурка, немного хлеба - на одного этого хватит дольше, он
будет экономить - съедать по сто граммов в день. Один он все стерпит, перейдет хребет, если бы даже
пришлось ползти по пояс в снегу. Он доберется в Триест, к партизанам. Зачем связываться с этой
девчонкой? Кто она ему?
25
Он торопливо взбежал на крутизну, будто спеша отрешиться от мыслей о ней, брошенной там, внизу,
но совладать со смятением своих чувств так и не смог. Что-то подспудное в нем жило иной логикой, ноги
сами замедлили шаг, он оглянулся раз, другой... Джулия едва заметным пятном темнела на склоне. И ее
покорная беспомощность перед явной гибелью вдруг сломала недавнее его намерение. Иван, сам того
не желая, обернулся и, не преодолев чего-то в себе, побежал вниз. Джулия, услышав его, вздрогнула и
испуганно вскинула голову:
– Иван?
– Я.
Видимо догадываясь о чем-то, она насторожилась:
– Почему?..
– Давай клумпес!
Она покорно вынула из колодок ноги, и он быстро насунул на свои застывшие ступни эту немудреную
обувь, в которой еще таилось ее тепло. Затем скинул с себя тужурку:
– На. Надевай.
Все еще не вставая с места, она быстро запахнулась в тужурку, он, помогая, придерживал рукава и,
когда она оделась, взял девушку за локоть:
– Иди сюда.
Она упрямо отшатнулась, вырвала локоть и застыла, уклонившись от его рук. Из-под бровей
испытующе взглянула ему в лицо.
– Иди сюда.
– Нон.
– Вот мне еще «нон»...
Одним рывком он схватил ее, вскинул на плечо, она рванулась, как птица, затрепетала, забилась в
его руках, что-то заговорила, а он, не обращая на это внимания, передвинул ее за спину и руками
ухватил под колени. Она вдруг перестала биться, притихла, чтоб не упасть, торопливо обвила его шею
руками, и он ощутил на щеке ее теплое дыхание и горячую каплю, которая, защекотав, покатилась ему
за воротник.
– Ну ладно. Ладно... Как-нибудь...
Неожиданно обмякнув, она прильнула к его широкой спине и задохнулась. Он и сам задохнулся, но не
от ветра - от того незнакомого, повелительно-кроткого, величавого и удивительно беспомощного, что
захлестнуло его, хлынув из неизведанных глубин души. Недавнее намерение бросить ее теперь