Повести
Шрифт:
Внутри возка было темно и пахло какими-то кожами.
Панька зарылся за узлы и спрятал голову. Возок закачался и поехал.
Ехали не очень долго и вдруг остановились.
— Вылезай, браток, — сказал дядя Ефрем.
Вылез Панька и замер в полном изумлении. Возок стоял во дворе дома Панькиного отца.
— Как же ты… такое сделал? — проговорил Панька дрожащим голосом. — Совесть-то у тебя где?
— Ступай, ступай, — добродушно отвечал дядя Ефрем, — у тебя-то где она, совесть? Думаешь, так-то я сына сестры отвезу на погибель? Эх ты,
Не будем говорить о том, как встретился Панька с родителями! Садовник-отец потянулся было за плёткой, но не снял её с гвоздя.
— Старший сын у нас на войне, — сказал он, не глядя на Паньку, — а ты второй и последний. Ежели у нас сыновей не станет, как мы с матерью останемся?
Панька закрыл лицо руками и бухнулся на колени. А с лицейскими было ещё проще.
— По всем правилам, — устало проговорил директор, — обязан я доложить обо всём министру, а он прикажет вас из Лицея выключить. Но в такое время не могу я сего министру докладывать. Я опишу родителям вашим, и пусть они вас судят. Так и быть, буду я за вас троих один в ответе… Мартын Степанович, отведите их в Лицей!..
КОНЕЦ ПИЛЕЦКОГО
Мартын Пилецкий с каждым днём показывал себя всё больше. Он стал входить в комнаты лицейских и осматривать их книги. У Пушкина он забрал сочинения вольнодумного и безбожного писателя Вольтера и ещё несколько французских книг. У Дельвига — мелко переписанные песенки, которых лицейским знать не полагалось.
При этом Пилецкий не злился и не грубил. Голос у него был успокоительный, ровный. На его худом, жёлтом лице всегда играла тихая усмешка.
— Разные вы все, господа, разные, — говорил он, — нет между вами никакого согласия. А когда нет согласия в правилах, тогда образуются партии, между собою враждующие. Нам, наставникам, и надлежит вырастить вас в согласии, чтобы все одинаковы были и не враждовали бы между собою. А вольнодумные и беспутные примеры с дороги убрать. И что за песенки вы поёте?
Говоря это, он косо поглядывал на Пушкина, Пущина, Дельвига и Кюхельбекера.
Песенки, которые сочинялись в Лицее исподтишка, назывались «национальными песнями». Там про всех что-нибудь говорилось смешное — больше всего про Кюхлю.
Про Мартына Степановича было сказано: «Пилецкий, пастырь душ, с крестом»… Но смешного ничего не было сказано.
Он потихоньку вёл дневник и всё туда записывал: кто что кому сказал; кто, когда и от кого получил письмо; кто и как стоял в церкви и у кого лицо было внимательное, а у кого насмешливое. Насмешливые лица в церкви постоянно были у Пушкина и Пущина. Они же чаще всех получали письма, и не от родственников, а от каких-то знакомых. Мартын Степанович считал, что никаких знакомых на стороне у лицейских юношей быть не должно, потому что это подозрительно.
Когда Мартын Степанович уставал следить за лицейскими, к нему
Илья получил приказ от брата — «национальные песни» найти и забрать.
В тот же день он заметил, что Дельвиг на лекции что-то сочиняет, посмеивается и записывает. То, что записал Дельвиг, пошло гулять по всему классу, и все, читая, посмеивались. А краснолицый лицеист Мясоедов — известный глупец и болтун, — тот даже захохотал и прихлопнул рот рукой, чтобы не слышно было.
После лекции Илья подошёл к Дельвигу и спросил, что у него зажато под мышкой.
— Это мои бумаги, — спокойно отвечал Дельвиг.
— Покажите!
— Зачем же я стану вам показывать свои бумаги? — возразил Дельвиг.
— Затем, что пишете вы на лекциях недозволенные стихи и всем показываете!
— А хоть бы и так, — неожиданно сказал Дельвиг и зашагал по коридору.
Илья побежал за ним и стал вырывать бумагу у Дельвига. В коридоре начался шум.
— Отдайте! — завыл Илья натужным голосом.
И вдруг кто-то нанёс Илье увесистый пинок в спину.
Он оглянулся. За его спиной стояли Пушкин и Пущин, а за ними Кюхельбекер, Малиновский и Вольховский.
Пушкин был в ярости. Лицо у него дёргалось, белые зубы сверкали в полутьме коридора. Пущин напружился и выставил лоб вперёд, как будто собирался боднуть Илью — вероятно, он и пинал гувернёра в спину. Кюхельбекер размахивал руками.
— Как вы смеете брать наши бумаги? — кричал Пушкин.
— Я беру для проверки, а потом отдам, — ответил Илья.
— Этак вы и письма наши из ящика будете брать? — завопил Пушкин.
— Это что же, бунт? — спросил Илья грозно.
— Не сдавайтесь, ведь мы правы, — вмешался Суворчик-Вольховсций.
— Нет, господа, вы неправы, — прозвучал вдруг низкий голос Мартына Пилецкого, — вы бунтовщики и насмешники. Это вовсе не удивительно, ибо читаете вы бунтарские и насмешливые книги и ещё в дому испорчены легкомысленными родителями и развращённой дворней…
Пилецкий возвышался над лицейскими, как столб. Руки его были заложены за спину, и весь он словно окаменел. Взгляд его был устремлён в пол, и говорил он будто не с лицейскими, а со слушателями на большом собрании.
Крики на секунду улеглись, но сразу же возобновились.
— Вон его! — крикнул Кюхельбекер.
— Никто не имеет права рыться у нас в ящиках, — возмутился Жанно, — мы не каторжные. И о наших родителях не смейте говорить, что они легкомысленные!
— Вон, вон его! — кричал Кюхельбекер.
— И ежели ваше тиранство будет продолжаться, то…
— …то мы все уйдём из Лицея, — закончил Дельвиг.
Сразу стало тихо. Раньше никто не собирался уходить из Лицея, но теперь уж отступать нельзя было.