Повести
Шрифт:
Пилецкий посмотрел на воспитанников. Пушкин кусал губы. Кюхельбекера словно лихорадка корчила. Пущин упёр кулаки в бока и расставил ноги. Дельвиг аккуратно свернул бумаги и засунул их в карман.
— Нет, господа, — начал было Пилецкий, но вдруг остановился, улыбнулся и поднял глаза к потолку. — Можете оставаться в Лицее, — сказал он и пошёл по коридору.
Никто не понял его последних слов. Пущин с Дельвигом переглянулись. Дельвиг равнодушно пожал плечами и удалился в свою комнату.
Пущин взял под руку Кюхельбекера и Пушкина и увёл их
— Этого нельзя так оставить, — кипел Пушкин, — мы должны…
— Немедля объявить повсюду, что мы нынче же уходим! — воскликнул Вильгельм.
— Нынче не надобно, — сказал Жанно. — Но ежели Мартына оставят…
— Запрёмся в своих комнатах и не будем пищу принимать! — предложил Пушкин.
— Нет, не то, — сказал Жанно. — Раз бунтовать, так скопом. И главное, не раскаиваться и не выдавать друг друга. Мы сделаем сход!
Сход состоялся в том же зале несколько времени спустя.
Пилецкий за это время в Лицее не показывался. Он сидел дома и, по слухам, с утра до вечера молился. Илья посматривал на лицейских волком и ни во что не вмешивался.
На сходе постановили ни за что не мириться. Вольховский заявил, что надо «действовать наступательно», то есть ночью напасть на Мартына в его квартире и во что бы то ни стало заставить подписать бумагу об уходе.
— А я думаю проще сделать, — сказал Жанно. — Выборным старостам явиться к директору и подтвердить, что мы с Пилецким никаких дел иметь не будем. А ежели будут настаивать, то соберёмся в зале и не пойдём на занятия.
Пусть хоть министр приезжает! Тут произошло лёгкое замешательство. В зал неожиданно вошёл директор.
— Господа, прошу всех разойтись, — спокойно сказал Малиновский.
— Василий Фёдорович, мы разойтись не можем, — отчётливо проговорил Пущин. — Лицейский сход решил: либо господин Пилецкий, либо мы!
— Это наше окончательное решение, — добавил Дельвиг.
— Победа или смерть! — взорвался Кюхля.
— Нужды нет, выбор уже сделан, — сказал директор. — Господин Пилецкий нынче уехал от нас в Петербург. Прошу приступить к занятиям и соблюдать порядок.
Директор кивнул головой и мерной походкой покинул зал.
— Победа! Слава! — крикнул Вольховский и бросился обнимать Пущина.
Мартын Пилецкий давно уже ненавидел Лицей — «это гнездо раздоров и вольномыслия». Он не выносил директора-либерала, воспитанников-смутьянов, профессоров-книжников и весь лицейский дух — вольный, непочтительный и насмешливый.
Он уехал из Лицея на извозчике, даже не написав заявления о своём уходе, — просто уехал из Царского Села, и с тех пор его в Лицее не видели.
ВИЛЬГЕЛЬМ В ПРУДУ
Наполеон был разбит и изгнан из России. Русская армия вступила в Германию, а
Кометы больше не было в небе, но надежды росли и укреплялись. Все ждали чего-то нового и прекрасного.
В Лицее были большие перемены. Неожиданно умер директор Малиновский.
Сын его Ваня почти месяц не являлся на занятия, а потом пришёл заплаканный, с чёрной повязкой на рукаве — это был траур по отцу. Директора долго не назначали. Вместо него был временный директор.
А на месте Пилецкого появился артиллерийский подполковник Фролов — человек толстый, усатый, с хриплым голосом и тяжёлой походкой.
Фролов относился ко всему Лицею с презрением — школа для стихоплётов, учёных и бумагомарак. То ли дело фрунт!
По части фрунта было приказано ходить шеренгами и в ногу, тщательно отбивая шаг. При этом мундиры должны быть застёгнуты на все пуговицы, а фуражки надеты ровно, без уклона к затылку или к уху.
Фролов сам водил лицейских на прогулку. Приближаясь ко дворцу, откуда царь мог увидеть лицейских в окно, Фролов приосанивался и командовал, как на параде:
— Раз-два! Раз-два! В ногу! Сильнее! Раз-два!
И, уже пройдя дворец, останавливал колонну и добродушно басил:
— Молодцами прошли, не хуже гвардии! Вижу успехи…
— Однако везёт нам на инспекторов! — сказал Жанно Пушкину.
— А как же, — засмеялся Пушкин, — один был шпион, другой полковой барабан…
Лицейские стали взрослее и научились разбираться в начальниках. Стихи и песенки теперь сочинялись открыто. В свободное время воспитанники ходили друг к другу в гости. Комнаты Дельвига и Пущина превратились в клуб, где некоторые лицеисты даже пытались курить из длинных трубок. При этом их охватывал мучительный кашель и тошнота.
— Зато подлинные студенты, — бодро говорил Дельвиг.
Сам он не курил.
Обезьяна-Яковлев представлял Пущина и Кюхельбекера. Сцена начиналась с того, как толстый Пущин, согнувшись и напыжившись, скучным голосом переводит с латинского:
— «Галлия вся делится на три части, из которых одну белый населяют…»
Входит Кюхельбекер. Яковлев вскакивает, вытягивается, худеет и начинает извиваться всем телом.
— Пущин! О! Послушай, что я сочинил!
Яковлев садится на стул и превращается опять в Пущина, который со вздохом говорит:
— Ладно, только не слишком долго…
Яковлев подскакивает и мигом снова превращается в тощего Кюхлю.
Он выхватывает из кармана бумажку и начинает выкрикивать стихи… то есть не стихи, а бессмысленный набор слов, очень ловко составленный в виде элегии. При этом он постукивает ногой и помахивает рукой в такт да ещё трясёт головой и сверкает глазами.
И вдруг Яковлев снова превращается в Пущина. Жанно покачивается на стуле, клюёт носом и наконец пускает заливистый храп.