Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы
Шрифт:
Студент ленинградского Политехнического института Андрей Юров весной 1928 года написал письмо своему товарищу. В письме он сообщал о том, что много занимается и очень устал, что у него пропал сон, что он стал ко всему безразличен. Общественная жизнь, в которую его пытаются втянуть, ему опротивела, так как представляет собой переливание из пустого в порожнее, а собрания — никому не нужную, многочасовую говорильню. Юров писал также, что общественная работа — это мертвое, бездушное и никому не нужное, отнимающее много времени и сил, занятие. Жизнь же студента — нищенская («Носим ношеное, а употребляем брошенное», — говорили они тогда), на стипендию в 25 рублей не проживешь. Приходится работать, а отдыхать некогда. Нет денег на билет в театр. Заканчивая свое письмо, Юров писал: «Сгореть в огне революционной работы, положить голову на поле брани — согласен, но медленно погибать от нищеты — не согласен. Лучше смерть. Тянутся руки к револьверу,
Попало письмо к комсомольским активистам и сильно их напугало. Стали они искать причину и пришли к выводу, что она в интеллигентской дряблости старого студенчества и что его, студенчество, надо пополнять бодрыми пролетарскими кадрами, имеющими рабочую закалку, таким не будет лезть в голову всякая чушь.
В том же 1928 году появилось другое гнусное явление — «альтшуллеровщина». А произошло следующее. Студент литературного института, некто Альтшуллер, познакомился с Исламовой, которая его полюбила. Альтшуллер ее не любил и любовью ее не дорожил. Более того, пригласив как-то Исламову в общежитие, он вместе с приятелями Анохиным и Аврущенко напоил ее, а потом ушел. Девушка пить не могла и, как говорится, отключилась, чем и воспользовались два юных оболтуса. Придя в себя и поняв, что с ней произошло, Исламова повесилась. Троицу осудили, а «альтшуллеровщина» стала синонимом морального разложения и свинства.
Вообще за воспитание молодежи тогда крепко взялись. Пережитки «проклятого прошлого» в сознании людей, «родимые пятна капитализма» вытравливались всевозможными способами. А бороться с ними было нелегко — нэп засасывал. Комсомол терял пролетарские кадры. Молодым хотелось нравиться и получать те удовольствия, которые не могли предложить им комсомольские вожаки. При низкой культуре человека такие естественные для него стремления нередко приводят к довольно пошлым результатам.
Пресса, особенно молодежная, считала своим долгом бороться с чуждой идеологией и ее проявлениями. На страницах «Комсомольской правды» высмеивался рабочий Борис Клюев. Он называл себя «Боб» и стеснялся признаваться в том, что является рабочим. Он представлялся «электриком» или «электротехником». Мечтал завести визитные карточки, на которых бы красовались слова: «Электротехник Клюев». Персонажем другого фельетона был Леонид Дергаленко («Гарри Пиль»), литейщик завода «Красная звезда». Он любил заграничные фильмы, а любимым актером его был Гарри Пиль. Мысль эту ему подсказали знакомые актеры Большого театра, которые то ли в шутку, то ли всерьез сравнили как-то его профиль с профилем кинозвезды. После этого Леня совсем заболел кинематографом, даже отрастил бакенбарды, чтобы еще больше походить на своего кумира. Они мешали ему умываться, но приносили огромное моральное удовлетворение.
Прочитав фельетоны о Клюеве и Дергаленко, Владимир Маяковский в 1927 году написал стихотворение «Маруся отравилась». Помните:
Из тучки месяц вылез, молоденький такой… Маруська отравилась, везут в прием-покой. Понравился Марусеньке один с недавних пор: Нафабренные усики, расчесанный пробор…Кстати, влияние на молодежь кино, хоть и немого, было огромно. На фильме «Кожаные перчатки», например, в котором рассказывалось об американском боксере Киде, публика ломала стулья впереди сидящих зрителей, бешено аплодировала, а с некоторыми даже случалась истерика и их выносили из зала. С героев экрана брали пример, им подражали. В пятидесятые годы наши люди, посмотрев «Тарзана», стали истошно кричать, подражая человеку-обезьяне, раскачиваться на веревках и ветках, называть своих подруг Читами, а посмотрев «Бродягу» — носить усики и лазать по карманам. Бывало, что такая впечатлительность приводила к совсем мрачным результатам. В 1927 году в подвале дома 22 по 1-й Миусской улице был найден труп задушенного шестилетнего Вовы Горшкова, сына кустаря-портного. Во рту трупа была перчатка. На мальчике не было пальто. Следствие установило, что убийство совершил пятнадцатилетний сын дворника Костя Поляков, учившийся в школе переростков. Он объяснил, что задушил Вову так же, как это было сделано в фильме «Когда растает снег». Пальто убитого он продал за 3 рубля и на эти деньги ходил в кино.
К сожалению, на тысячи смотревших этот фильм нашелся все-таки один дурак, который решил повторить увиденное. Узнав о трагедии, общественность обрушилась не столько на убийцу, сколько на кинематограф. Припомнили, что в кинотеатрах идут такие фильмы, как «Любовь втроем», «Проститутка» и пр. «Проститутка», кстати, шла не только в кино, но и в театре. Пьеса была написана Александром Грином по английскому роману В. Мэргерит и имела довольно обычное содержание: банкир Дюли совратил горничную Аннет, она забеременела, он выгнал ее из дома, и она стала проституткой. Пьеса имела большой успех. Остроту
Кино вообще стало царством снов для людей. Они старались не пропустить ни одного фильма, будь то «Белая моль», «Моника Барбье», «Нелли», «Дочь Парижа», «Крест и маузер» или серии «Нибелунгов». Приглашая зрителей на первую картину серии — «Зигфрид», кинотеатр «Палас» оповещал: «Картину иллюстрирует оркестр. Цена билета от 40 копеек. Членам профсоюза — скидка 20 процентов».
Героями фильмов тех лет были, конечно, не только бандиты, каких показывали в фильмах «Банда батьки Кныша» и др. Кстати, «кнышами» в те годы называли маленьких мальчишек. Шли в кинотеатрах и приключенческие фильмы про героев революции. У нас — «Красные дьяволята», на Украине — «Остап Бандура» о вожде красных конников, вроде Буденного. Уж не его ли имя навеяло Ильфу и Петрову имя их героя?
Людям, особенно молодым, хотелось героических подвигов. Но годы Гражданской войны миновали, и установилась будничная, бедная мирная жизнь.
Бедность, а через нее и зависть для иных людей просто губительны. Они могут толкнуть человека на все, даже на самоубийство. Эпиграфом к стихотворению «Маруся отравилась», которое мы цитировали, Маяковский сделал выписку из сообщения «Комсомольской правды» о том, что девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, таких, какие носила ее подруга. В стихотворении говорится, что Маруся отравилась потому, что Боб «с ней расстался ровно через пятнадцать дней, за то, что лакированных нет туфелек у ней».
Дело было, конечно, не в туфельках, а в любви, но все же как беззащитна и трепетна была девичья душа эпохи нэпа на ветру жизни! Как легко было ее загубить! Как тянулись люди к красивому!
Когда поэт Иван Молчанов бросил:
Я, милая, люблю другую — Она красивей и стройней, И стягивает грудь тугую Жакет изысканный на ней.Владимир Маяковский этого так не оставил и разразился стихотворением «Письмо к любимой Молчанова, брошенной им». Поэт не мог смириться с тем, что женщину можно бросить из-за того, что она постарела или некрасиво одета. Маяковский в этом стихотворении осуждал мещанский уют. На заявление Молчанова:
За боль годов, За все невзгоды глухим сомнениям не быть. Под этим мирным небосводом Хочу смеяться и любить —поэт отвечал презрением. Образ уютного мирка, оторванного от великих проблем современности и окружающей жизни, он считал мещанством. И этот его взгляд у многих находил понимание и сочувствие.
Государственный деятель и литературный критик Сосновский в статье «О культуре и мещанстве» пытался дать понятию «мещанство» философское, марксистское обоснование. «Мещанство, — писал он, — это идеология мелкого товарного производителя, отражающая противоречие между частнособственническими, кустарно-ремесленными условиями его производства и общественным характером его труда». Сосновский пояснял свой научный тезис так; на своем мелком предприятии ему, мещанину, все известно и понятно (аршин, гиря и пр.), а за воротами — хаос, действие каких-то темных сил. О законах же и условиях общественного развития мещанин имеет такое же представление, как ракушка о движении морских волн. Как сориентироваться мещанину в окружающем мире, когда он по природе своей индивидуалист и кругозор его узок? И тогда мещанин, чтобы не заблудиться в мире, выдумывает себе ориентиры: галстук, ботинки, костюм, граммофон — вещи сами по себе ничего мещанского не содержащие. По мнению Сосновского, когда человек относится к человеку в галстуке не так, как к человеку без галстука, когда он увлекается граммофоном в ущерб общественной работе — он, несомненно, проявляет мещанство.
Людям вообще свойственно ориентироваться в мире, опираясь на мелочи. «Своего» узнают по манере говорить и одеваться. Помню послевоенные годы. Как ненавидел я хорошие вещи, которые родители заставляли меня надевать! Сапоги, ватник, кепка — вот одежда, в которой ты мог стать «своим» среди «простых советских людей». Как-то, в детстве, несмотря на сильное сопротивление, мать заставила меня надеть костюм какого-то рыжего цвета, который отец привез с Западной Украины, а в троллейбусе на Сретенке меня подозвал к себе какой-то мужик и, погрозив пальцем, сказал: «Не будь богатым!» Эти его слова я запомнил на всю жизнь. И он был прав: нельзя безнаказанно с чужим барахлом вторгаться в мораль общества, в котором живешь, нельзя унижать бедное общество своим богатством (даже в мелочах), а богатое оскорблять демонстрацией своей бедности, общество религиозное раздражать атеизмом, а общество просвещенное — набожностью.