Повседневная жизнь России в заседаниях мирового суда и ревтрибунала. 1860-1920-е годы
Шрифт:
ДЕТКОВ. Василий Детков.
СУДЬЯ. В чем состоит ваша жалоба?
ДЕТКОВ. Были мы, значит, в погребке с Иваном Ермиловым, Танин прозывается. Сперва я ему поднес махонькую, а после он мне. Далее, значит, заспорили мы. Я, значит, доказывал, что наше мастерство столярное не в пример лучше и честнее поварства. Работаем себе в комнатах, чисто, значит, и работы всегда вдоволь… А он, Иван Ермилов, говорит: воры вы — плотники, как пошабашили, так и тащите домой по куску доски. Взяло, значит, это меня за сердце. Я и говорю: мы ежели и возьмем в кой разы кусок деревца, то с ведома рядчика. А хозяин видит и ничего не говорит. А вот вы, повара, так вы прямо
СУДЬЯ. Значит, вы желаете завести на него жалобу?
ДЕТКОВ. Желаем… А как теперича по закону? Какой мой обидчик подвергнется казни?
СУДЬЯ. Да вы лучше помиритесь.
ДЕТКОВ. Он меня кровно обидел.
СУДЬЯ ( обвиняемому). Ваше имя и фамилия?
ТАНИН. Иван Танин.
СУДЬЯ. Звание ваше?
ТАНИН. Повар-с.
СУДЬЯ. Это не звание, а мастерство ваше, профессия. А вы скажите звание.
ТАНИН. Повар, как есть повар.
СУДЬЯ. Я уже вам сказал, что это не звание. Кто был ваш отец: купец, крестьянин или другое имел звание?
ТАНИН. Отец мой был мужик, а я — повар. Каждый сам себя обслуживает-с. У генерала сын может быть поваром и сын повара может быть генералом.
СУДЬЯ. Все это так, но вы не генерал, так и скажите ваше звание.
ТАНИН. Повар, самый настоящий повар. С самого измальства был и умру поваром, служил у генералов и миллионеров. Знают-с меня в Одессе генерал Пашков и два графа.
СУДЬЯ. Вы все не то говорите. Отвечайте мне: ваш отец был крестьянин?
ТАНИН. Мужик ничего не знающий.
СУДЬЯ. Крестьянин?
ТАНИН. Вестимо. А то кому ж ему быть?
СУДЬЯ. Государственный?
ТАНИН. Нет-с, похуже. Мы — люди государственные. А ему куда ж там, просто мужик.
СУДЬЯ. Вы оскорбили господина Деткова. Советую вам помириться.
ТАНИН. Мириться так мириться, я от этого не прочь. А что я его смазал раз, то это пущай ему наукой будет. Они, сиволапые, в Одессе не знают никакой амбиции, никакого уважения.
СУДЬЯ. Но ведь вам известно, что драться нельзя.
ТАНИН. Еще бы не известно. Но разве я дрался? Я его в науку пустил, это не драка. Я сам — человек, живший в генеральских и графских домах, знаю всякое почтение и обходительность.
СУДЬЯ. Но ударить человека в лицо не доказывает того, что вы говорите.
ТАНИН. Как, кого-с и где. Мы тоже на этот счет законы знаем.
СУДЬЯ. Таких законов нет, чтобы можно было бить кого бы то ни было и где бы то ни было. Советую вам помириться.
ТАНИН ( Деткову). Что ж, кум, аль мириться будем?
ДЕТКОВ. Теперь ужо и кум.
ТАНИН. Ну да, кум. Твоя жена крестила у моей сестры, значит, и кум. Что ж, завтра Вознесение — хочешь штоф на мировую?
ДЕТКОВ ( почесывая голову). Что ж, разве уж для его благородия господина судьи, чтобы, значит, не беспокоить его. Идет. Штоф завтра и штоф на Троицу.
ТАНИН. Идет-с.
СУДЬЯ. Так помирились?
ДЕТКОВ. Пущай его, помирились.
СУДЬЯ. Ну, с Богом, прощайте.
Подкинутый ребенок
Петропавловский полицейский участок в Одессе в 1870-х годах препроводил в камеру мирового судьи протокол по обвинению дворянки Б. в «подкинутии своего только что рожденного
На суд обвиняемая явилась вместе с соучастницей, мещанкой, бывшей что-то вроде повивальной бабки. Судья прочитал протокол полиции и спросил обвиняемую, что она имеет сказать в свое оправдание.
Это была молодая девушка лет восемнадцати-девятнадцати, стройная, высокая, с приятными, мягкими и симпатичными манерами, со скромным и детски невинным выражением лица, в больших серых ее глазах светилась не то мольба, не то отчаяние. Сомкнутые крошечные губки как будто твердо решились хранить какую-то тайну. Ее немного впалые щеки были бледны и до того прозрачны, что каждая жилка на висках ясно и отчетливо светилась сквозь ее нежную кожу. Несколько легких морщинок на лбу давали понять, что несчастная женщина вынесла страшное горе. Серое простенькое платье было незатейливо. Но оно скорее сидело на ней эффектно, чем бедно. Обвиняемая стояла в каком-то оцепенении; видно было, что она не осознавала, где она. Вопрос судьи вывел ее из небытия, она вздрогнула, ей стало и совестно, и жалко…
ОБВИНЯЕМАЯ. Я не здешняя. Имение моего отца — матери у меня нет — находится за несколько сот верст от Одессы, вблизи железной дороги. Однажды в пути заболел один человек и, по неимению вблизи ни больницы, ни доктора, был перевезен к нам. От нечего делать, а главное, желая помочь больному человеку, я вызвалась быть его сиделкой. Два месяца молодой человек находился между жизнью и смертью, но наконец молодость и крепкие силы больного взяли свое, он начал поправляться. В долгие вечера, беседуя с ним, я не могла не оценить его высокого ума, теплоты души и благородных стремлений. Его сиротство, его безотрадные картины жизни, полной борьбы, интриг, зависти людской, и его теплое сочувствие всякому горю, бедности и правде, не могли не повлиять на меня. Сперва он вызвал во мне сомнение, потом более и более глядя на его бледное лицо, вслушиваясь в его речи, я полюбила его. Далее — он уехал в Москву с твердым намерением вернуться через шесть месяцев, чтобы соединиться со мной навеки. Отец мой ничего не знал, так как мой жених просил не говорить ему, пока он не окончит в Москве своих дел и не вернется к нам, как он сказал, «дельным человеком». В продолжение шести месяцев я получала от него письма. Потом письма стали приходить реже. Потом он замолчал. Месяца два тому назад мне сообщили, что жених мой в Одессе. Я отпросилась у отца и приехала сюда, чтобы отыскать его…
Рыдания на некоторое время заглушили голос обвиняемой.
ОБВИНЯЕМАЯ. Остановилась я сперва в гостинице, потом, чувствуя приближение родов, перешла на квартиру. Там я родила. Была два дня в горячке, но наконец выздоровела. Когда я оправилась, мне сообщили, что ребенок мой умер. А потом полиция узнала, что женщина, ухаживавшая за мной, унесла его в воспитательный приют и положила у ворот.
СУДЬЯ. Где же эта женщина?
ОБВИНЯЕМАЯ. Она ушла куда-то, в Балту или другой город.
СУДЬЯ. А это какая же с вами женщина?
ОБВИНЯЕМАЯ. Это хозяйка квартиры, она ровно ни в чем не виновата.
Мировой судья прочел приговор, по которому девицу Б. признал по суду оправданной.
Обвиняемая выслушала приговор спокойно, ни одна кровинка в ее лице не изменилась. Только глаза ее сделались серьезнее, выразительнее, как будто она хотела сказать: да иначе и не могло быть. Лишь когда судья сказал ей, что она свободна и может идти, лицо и шея девушки вспыхнули, она с достоинством поклонилась и плавно вышла из судейской камеры.