Повседневная жизнь во времена трубадуров XII—XIII веков

Брюнель-Лобришон Женевьева

БВЛ, с. 51

* * *

Люблю на жаворонка взлет В лучах полуденных глядеть: Все ввысь и ввысь — и вдруг падет, Не в силах свой восторг стерпеть. Ах, как завидую ему, Когда гляжу под облака! Как тесно сердцу моему, Как эта грудь ему узка! Любовь меня к себе зовет, Но за мечтами не поспеть. Я не познал любви щедрот, Познать и не придется впредь. У Донны навсегда в дому Весь мир, все думы чудака, — Ему ж остались самому Лишь боль желаний да тоска. Я сам виновен, сумасброд, Что мне скорбей не одолеть, — В глаза ей заглянул и вот Не мог я не оторопеть; Таит в себе и свет, и тьму И тянет вглубь игра зрачка! Нарцисса гибель я пойму: Манит зеркальная река. Прекрасных донн неверный род С тех пор не буду больше петь: Я чтил их, но, наоборот, Теперь всех донн готов презреть. И я открою, почему: Их воспевал я, лишь пока Обманут не был той, к кому Моя любовь так велика. Коварных не хочу тенёт, Довольно Донну лицезреть, Терпеть томленья: тяжкий гнет, Безжалостных запретов плеть. Ужели — в толк я не возьму — Разлука будет ей легка? А каково теперь тому, Кто был отвергнут свысока! Надежда больше не блеснет, — Да, впрочем, и о чем жалеть! Ведь Донна холодна как лед — Не может сердце мне согреть. Зачем узнал ее? К чему? Одно скажу наверняка: Теперь легко

и смерть приму, Коль так судьба моя тяжка! Для Донны, знаю, все не в счёт, Сколь к ней любовью ни гореть. Что ж, значит, время настает В груди мне чувства запереть! Холодность Донны перейму — Лишь поклонюсь я ей слегка. Пожитки уложу в суму — И в путь! Дорога далека. Понять Тристануодному, Сколь та дорога далека. Конец любви, мечте — всему! Прощай, певучая строка!

БВЛ, с. 51–54

* * *

Цветут сады, луга зазеленели, И птичий свист, и гомон меж листвою. Цвету и я — ответною весною: В душе моей напевы зазвенели. Как жалки те, что дара лишены Почувствовать дыхание весны И расцвести любви красой весенней! Немало слез, обид и злых мучений — Мои мечты всё превозмочь успели, И до сих пор они не охладели, Я полюбил еще самозабвенней. Всевластию любви подчинены Все дни мои, желания и сны — Я, как вассал, у Донны под пятою. Недаром чту я истиной святою: В делах любви язык мольбы и пеней Пристойнее сеньора повелений, — Иначе я самой любви не стою! Богач, бедняк — все перед ней равны. Надменные посрамлены, смешны, Смиренный же достиг заветной цели. Да, для другой, ее узнавши еле, Я кинул ту, что столь нежна со мною, — Ни с песнею, ни с весточкой иною Мои гонцы давно к ней не летели, И впредь меня оттуда гнать вольны. Да, отрицать не вправе я вины, Но одолеть не мог я искушений. От всех безумств и головокружений Я лишь тогда б очнулся в самом деле, Когда б глаза той, нежной, поглядели В мои глаза хоть несколько мгновений, И, кротостью ее укрощены, Все думы будут ей посвящены, — В том поклянусь я с поднятой рукою. Себе тогда я сердце успокою В раскаянье, средь горьких сожалений, Когда та, кого нет в мире совершенней, Пренебрежет своей обидой злою. Пред ней с мольбой ладони сложены: Лишь только бы взглянуть со стороны, Как милая готовится к постели! Но трепещу от страха: неужели Себя окажет кроткая крутою — Сочтет меня утратою пустою? Князья, меж тем, вассалов не имели, Чтоб были так покорны и скромны, Как я пред ней, — решимости полны Ждать милости и не вставать с коленей. К покинутой стихи обращены, Но Глаз Отрадепреподнесены, Дабы ни в ком не вызвать подозрений. Будь мы, Тристан, вовек разлучены, О вас вовек не прекращу молений!

БВ, с. 67–68

Пейре Овернский

* * *

Трубадуров прославить я рад, Что поют и не в склад и не в лад, Каждый пеньем своим опьянен, Будто сто свинопасов галдят: Самый лучший ответит навряд, Взят высокий иль низкий им тон. О любви своей песню Роджьер На ужасный заводит манер — Первым будет он мной обвинен; В церковь лучше б ходил, маловер, И тянул бы псалмы, например, И таращил глаза на амвон. И похож Гираут, его друг, На иссушенный солнцем бурдюк, Вместо пенья — бурчанье и стон, Дребезжание, скрежет и стук; Кто за самый пленительный звук Грош заплатит — потерпит урон. Третий — де Вентадорн, старый шут, Втрое тоньше он, чем Гираут, И отец его вооружен Саблей крепкой, как ивовый прут, Мать же чистит овечий закут И за хворостом ходит на склон. Лимузенец из Бривы — жонглер, Попрошайка, зато хоть не вор, К итальянцам ходил на поклон; Пой, паломник, тяни до тех пор И так жалобно, будто ты хвор, Пока слух мой не станет смягчен. Пятый — достопочтенный Гильем, Так ли, сяк ли судить — плох совсем, Он поет, а меня клонит в сон, Лучше, если б родился он нем, У дворняги — и то больше тем, А глаза взял у статуи он. И шестой — Гриомар Гаузмар, Рыцарь умер в нем, жив лишь фигляр; Благодетель не больно умен: Эти платья отдав ему в дар, Все равно что их бросил в пожар, Ведь фигляров таких миллион. Обокраден Мондзовец Пейре, Приживал при тулузском дворе, — В этом есть куртуазный резон; Но помог бы стихам и игре, Срежь ловкач не кошель на шнуре, А другой — что меж ног прикреплен. Украшает восьмерку бродяг Вымогатель Бернарт де Сайссак, Вновь в дверях он, а выгнан был вон; В ту минуту, как де Кардальяк Старый плащ ему отдал за так, Де Сайссак мной на свалку снесен. А девятый — хвастун Раймбаут С важным видом уже тут как тут, А по мне, этот мэтр — пустозвон, Жжет его сочинительства зуд, С жаром точно таким же поют Те, что наняты для похорон. И десятый — Эбле де Санья, Он скулит, словно пес от битья, Женолюб, пострадавший от жен; Груб, напыщен, и слыхивал я, Что, где больше еды и питья, Предается он той из сторон. Ратным подвигам храбрый Руис, С давних пор предпочтя вокализ, Ждет для рыцарства лучших времен; Погнут шлем, меч без дела повис — Мог тогда только выиграть приз, Когда в бегство бывал обращен. И последний — Ломбардец-старик, Только в трусости он и велик; Применять заграничный фасон В сочинении песен привык, И хоть люди ломают язык, Сладкопевцем он был наречен. А про Пейре Овернца молва, Что он всех трубадуров глава И слагатель сладчайших кансон; Что ж, молва абсолютно права, Разве что должен быть лишь едва Смысл его темных строк прояснен. Пел со смехом я эти слова, Под волынку мотив сочинен.

ПТ, с. 47–49

Графиня де Диа

* * *

Мне любовь дарит отраду, Чтобы звонче пела я. Я заботу и досаду Прочь гоню, мои друзья. И от всех наветов злых Ненавистников моих Становлюсь еще смелее — Вдесятеро веселее! Строит мне во всем преграду Их лукавая семья — Добиваться с ними ладу Не позволит честь моя! Я сравню людей таких С пеленою туч густых, От которых день темнее, — Я лукавить не умею. Злобный ропот ваш не стих. Но глушить мой смелый стих Лишь напрасная затея: О своей пою весне я!

БВЛ, с. 73

* * *

Полна я любви молодой, Радостна и молода я, И счастлив мой друг дорогой, Сердцу его дорога я — Я, никакая другая! Мне тоже не нужен другой, И мне этой страсти живой Хватит, покуда жива я. Да что пред ним рыцарь любой? Лучшему в мире люба я. Кто свел нас, тем, Господи мой, Даруй все радости мая! Речь ли чернит меня злая, Друг, верьте лишь доброй, не злой, Изведав любви моей зной, Сердце правдивое зная. Чтоб донне о чести радеть, Нужно о друге раденье. Не к трусу попала я в сеть — Выбрала славную сень я! Друг мой превыше презренья, Так кто ж меня смеет презреть? Всем любо на нас поглядеть, Я не боюсь погляденья. Привык он отвагой гореть, И его сердца горенье В других заставляет истлеть Все, что достойно истленья. Будет про нрав мой шипенье, — Мой

друг, не давайте шипеть: Моих вам измен не терпеть, С вами нужней бы терпенье! Доблести вашей горенье Зовет меня страстью гореть. С вами душой ночь и день я — Куда же еще себя деть!

БВЛ, с. 74

* * *

Повеселей бы песню я запела, Да не могу — на сердце накипело! Я ничего для друга не жалела, Но что ему душа моя и тело, И жалость, и любви закон святой! Покинутая, я осиротела, И он меня обходит стороной. Мой друг, всегда лишь тем была горда я, Что вас не огорчала никогда я, Что нежностью Сегвина превзошла я, В отваге вам, быть может, уступая, Но не в любви, и верной и простой. Так что же, всех приветом награждая, Суровы и надменны вы со мной? Я не пойму, как можно столь жестоко Меня предать печали одинокой. А может быть, я стала вам далекой Из-за другой? Но вам не шлю упрека, Лишь о любви напомню молодой. Да охранит меня Господне око: Не мне, мой друг, разрыва быть виной. Вам все дано — удача, слава, сила, И ваше обхождение так мило! Вам не одна бы сердце подарила И знатный род свой тем не посрамила, — Но позабыть вы не должны о той, Что вас, мой друг, нежнее всех любила, О клятвах и о радости былой! Моя краса, мое происхожденье, Но больше — сердца верного влеченье Дают мне право все свои сомненья Вам выразить в печальных звуках пенья. Я знать хочу, о друг мой дорогой, Откуда это гордое забвенье: Что это — гнев? Или любовь к другой? Прибавь, гонец мой, завершая пенье, Что нет добра в надменности такой!

БВЛ, с. 75

* * *

Я горестной тоски полна О рыцаре, что был моим, И весть о том, как он любим, Пусть сохраняют времена. Мол, холодны мои объятья — Неверный друг мне шлет укор, Забыв безумств моих задор На ложе и в парадном платье. Напомнить бы ему сполна Прикосновением нагим, Как ласково играла с ним Груди пуховая волна! О нем нежней могу мечтать я, Чем встарь о Бланкафлоре Флор, — Ведь помнят сердце, тело, взор О нем все время, без изъятья. Вернитесь, мой прекрасный друг! Мне тяжко ночь за ночью ждать, Чтобы в лобзанье передать Вам всю тоску любовных мук, Чтоб истинным, любимым мужем На ложе вы взошли со мной, — Пошлет нам радость мрак ночной, Коль мы свои желанья сдружим!

БВЛ, с. 76

* * *

— Друг мой! Я еле жива, — Все из-за вас эта мука. Вам же дурная молва Не любопытна нимало, Вы — как ни в чем не бывало! Любовь вам приносит покой, Меня ж награждает тоской. — Донна! Любовь такова, Словно двойная порука Разные два существа Общей судьбою связала: Что бы нас ни разлучало, Но вы неотлучно со мной, — Мы мучимся мукой одной. — Друг мой, но сердца-то — два! А без ответного стука Нет и любви торжества. Если б тоски моей жало Вас хоть чуть-чуть уязвляло, Удел мой, и добрый и злой, Вам не был бы долей чужой! — Донна! Увы, не нова Злых пересудов наука! Кр'yгом пошла голова, Слишком злоречье пугало! Встречам оно помешало, — Зато улюлюканья вой Затихнет такою ценой. — Друг мой, цена дешева, Если не станет разлука Мучить хотя бы едва. Я ведь ее не желала, — Что же вдали вас держало? Предлог поищите другой, Мой рыцарь-монах дорогой. — Донна! В любви вы — глава, Не возражаю ни звука. Мне же в защите права Б'oльшие дать надлежало, — Большее мне угрожало: Я слиток терял золотой, А вы — лишь песчаник простой. — Друг мой! В делах плутовства Речь ваша — тонкая штука, Ловко плетет кружева! Рыцарю все ж не пристало Лгать и хитрить, как меняла. Ведь правду увидит любой: Любовь вы дарите другой. — Донна! Внемлите сперва: Пусть у заветного лука Ввек не гудит тетива, Коль не о вас тосковало Сердце мое, как бывало! Пусть сокол послушливый мой Не взмоет под свод голубой! — Мой друг, после клятвы такой Я вновь обретаю покой! — Да, Донна, храните покой: Одна вы даны мне судьбой.

БВЛ, с. 76–78

* * *

Печалью стала песня перевита: О том томлюсь и на того сердита, Пред кем в любви душа была раскрыта; Ни вежество мне больше не защита, Ни красота, ни духа глубина, Я предана, обманута, забыта, Впрямь, видно, стала другу не нужна. Я утешаюсь тем, что проявила К вам, друг, довольно нежности и пыла, Как Сегуин Валенсию, любила; Но хоть моя и побеждала сила, Столь, друг мой, ваша высока цена, Что вам в конце концов и я постыла, Теперь с другими ваша речь нежна. Как быстро вы со мной надменны стали! Не правда ль, друг, могу я быть в печали, Когда вас грубо у меня отняли, Хоть мне и безразлично, эта, та ли, И что пообещала вам она? А вспомните, как было все вначале! Разлука наша — не моя вина. Забвенье клятв взаимных душу ранит, Но влечься к вам она не перестанет, Ибо, как прежде, ваша доблесть манит, И здешняя ль, чужая ль — им числа нет! — Любить желая, в вас лишь влюблена; Надеюсь, друг, вам тонкости достанет Ту отличить, что вам навек верна. Мне славы хватит отразить упреки: Род стар, нрав легок, чувства же глубоки И не присущи внешности пороки; Как вестника, я шлю вам эти строки, Прекрасный друг мой, ибо знать должна, Из гордости ли вы ко мне жестоки, Иль это злонамеренность одна. Понятны ль вам в посланье сем намеки На то, сколь гордость для людей вредна?

ПТ, с. 140–141

Раймбаут Оранский

* * *

Я совет влюбленным подам, Но забочусь не о своем, Ибо к лести глух и хвалам, Касательно ж собственных драм Не обмолвлюсь сам ни словцом; И солгать не даст мне Амор, Что слугою был верным самым Я ему, услужая дамам. Воздыхателям-простакам Сложный курс науки о том, Как любимым стать, преподам, Чтоб, внимая моим словам, К цели шли они прямиком; Вздернут будь или брошен в костер Тот, кто речь мою глушит гамом! Всяк учись по моим программам! Те владеют сердцами дам, Тех любезный встретит прием, Кто сумеет дерзким речам Дать отпор, то бишь по зубам Дать как следует кулаком; Угрожая, не бойтесь ссор! С несговорчивой — будьте хамом! Благо кроется в зле упрямом. Чтобы путь проложить к сердцам Лучших, действуйте только злом: Дайте волю дурным словам, Грубым песням и похвальбам; Чтите худших; вводите в дом Тех, чей всем известен позор, — Словом, дом свой покройте срамом, Чтоб не стал кораблем иль храмом. Этим следуя образцам, Преуспеете! Я ж в другом Плане действую, ибо там, Где лукавите вы, я прям, Мягок, верен, честью ведом, Вижу в женщинах лишь сестер — И… подобным увлекшись хламом, Я приблизился к страшным ямам. Вы избегнете этих ям, Но, поняв, что я стал глупцом, По моим нейдите следам, Поступайте же, как я вам Заповедал, не то потом Чувство вас возьмет на измор; Да и я наглецом упрямым В дом приду к самым милым дамам. Выдам всем сестрам по серьгам, Ибо я с тех пор не влеком Ни к которой, увы, из дам, Как Мой Перстень наделся сам Мне на палец… Молчи о том, Мой язык! Не суйся! Позер Жизнь кончает, увенчан срамом! Нет во мне пристрастья к рекламам. Это знает Милый Жонглер — Та, что мне не пометит шрамом Сердца, ибо не склонна к драмам. Ей пошлю стихи — курс тем самым На родной мой Родес задам им.