Повстанчик
Шрифт:
— Не смей бить мамоньку, — исступленно закричал он. Другой каратель, размахнувшись, раз пять вытянул нагайкой Ларьку и затем грубо толкнул его на землю. Ларька почувствовал жгучую боль, особенно в ухе, верхушка которого была ссажена, и кровь текла по шее, заливаясь за воротник; щека тоже горела огнем. Когда мальчик опомнился, палачей уже не было на дворе. Дед лежал на земле и хрипел, бормоча что-то непонятное.
Еле умолил соседей Ларька перенесть изувеченных в избу; боятся все, как бы и и им того же не было от беляков, как увидят они, скажут — за одно действуют.
Погодите, собаки. —
Уехали из деревни беляки, наделав оказии. Как злой вихорь, прошел по деревне. Андрона Набокова задрали на смерть, и вся семья его лоском лежала без движенья и без слов, как младенчик, уставясь в потолок. Тяжко пришлось Ларьке, пока выздоравливала избитая мать. И за ними, больными, ходить надо, и Якова с Васильем в камыши ходить проведать, и по хозяйству успеть справиться. Неволька корову доить Ларьку выучила, стряпать по материной указке и все прочее по женской части. А в ночь на рыбалку тащился, стреножив лошадей.
Совсем парнишка измаялся, особенно с дедом. Грузный старик, не в силу было ворочать его Ларьке. Недели через две отмаялся дед, скончался-таки. Схоронить помогли добрые люди. Жаль Ларьке деда, но все же без него, параличного, легче,
Поздняя ночь. Тихо в избе. Впотьмах жужжит муха. Ларька вздыхает. Мать тоже не спит, тоской исходит Кажется Ларьке, что в сенях ходит дед, постукивая «клюшкой». Приподнял он голову, — слышит уже под окном ходит дед, в стеколышко стучит.
Зазнобило Ларьку.
— Мам! Ты слышишь?
— Слышу, стукат кто-то, — еле дыша, отвечает Глафира.
— Глафира Авдеевна! Отвори-ка, родная, — придушенно шепчет кто-то сквозь створку.
— Мам, тебя зовут.
— Никого не пущу ночью… С нами святая сила. — Зуб на зуб не попадает у Глафиры. Ведь эго покойник — свекор пришел, пужает их.
— Авдеевна! От мужика твоего весточку получил, — снова слышится за окном.
Кое-как сговорились. Платочек свой выслал Гурьян с ночным гостем, — так поверила Глафира, впустила. При лунном свете узнала свою вышивку на платке. Огня зажигать гость не велел и рассказал, что в городе скрывается Гурьян, тайно работает с друзьями, а его послал к ним в деревню Камыши и велел сыну Ларьке спрятать его в старом омшаннике под полом, за озерком «Куриный брод».
— А что же ты, дяденька, в городу-то не остался? — пытает Ларька.
— Нельзя, парень, на след мой напали…
— А ты пошто прячешься-то?
— Не спрашивай, парнюга, после все сам узнаешь. А ты, Глафирушка, не сомневайся во мне. Хлопот тебе со мной не будет никаких, только спрячьте меня в надежное место. Пищу мне доставляйте, а денег я вам буду давать на нее. Паренек будет доставлять.
Качает головой Глафира, а Ларька уже верит гостю, готов взять на себя новую обузу — таскаться ночью на старую пасеку версты за три от села. За одно маяться.
— Вот что, Глафирушка. Слышали мы про ваше несчастье. Как здоровье-то твое?
— Рученьки, ноженьки словно бы чужие стали, в голове шум да тяжесть свинешная. Негодящая совсем стала. Дед, голубчик наш, скончался.
— Так вот что, Авдеевна! Сговорку мы с твоим мужиком да с другими такими же сделали — с обидчиками нашими покончить навсегда. Будет
— Мама! Неуж ты еще не понимаешь, что товарищ он тятин? — пылко воскликнул Ларька, так что гость невольно посмотрел на него.
— Пойдем, дяденька Я тебя в такое место отведу, что никакая гада не найдет.
— Отведи, сынок, ежели взаболь, — говорит Глафира.
Лопатку, топор да гвоздиков взял Ларька и чуть не ползком пробрались с гостем на старую пасеку.
Половицу в старом омшаннике выворотили, жилье там устроили. Ларька моху да сена туда натаскал, помягче устроил. Изнутра закидку сделали. Спокойней так. Дверь досками забили, нет, мол, тут ничего, а из под полу ход в земле вырыли, чтоб лазить под пол. Гнилую полуколодинку на нору положили да коноплями забросали, а место вокруг норы зазаставили шатрами конопель старых, что мочила Глафира в «Курином броду», а потом так и остались они на берегу сохнуть. Все конопли Ларька с гостем перетаскали на пасеку. Тут же в омшаннике проволоки старой нашли, крючок толстый из нее сделали, к полке прикрепили и сейчас же маневры сделали. Отодвинет гость хламье, залезет в нору под пол и снова крючком хлам притянет и нору закроет, а из под полу чуркой отверстие заложит.
По всему этому понял Ларька, что велика опасность гостя быть пойманным и дал в душе слово оберегать его, словно бы своего тятьку.
Шли дни за днями. Ларька мыкался между рыбалкой, пасекой и хозяйством. Похудел, вытянулся, с обличья совсем мужиком большим выглядывает. В праздник ребятишки зовут играть в бабки, либо в мяч, а он уже и забыл, когда тешился ребячьими играми. Не до игры ему было, бедняге. Шутка ли, в сам-деле, трех человек от смерти оборонять да тревожиться о них.
Пахомыч, как велел ему называть себя гость, в темные летние ночи, сидя в кустах, либо в ошманнике при свете масленки, устроенной Ларькой же, рассказал ему все-все, как есть о революции с самого начала. Узнал тут Ларька впервые о большевиках.
— Отец Ларьки тоже-де работает подпольно в городе, чтоб идти с большевиками за власть Советов с красными знаменами в руках. Все понял и узнал Ларька.
Дальше дело пошло так, что попросил Пахомыч Ларьку привести к нему какого-нибудь надежного и ненавидящего колчаковскую власть человека. Ларька привел ему ночью Димитрия Набокова.
Всю ночь шептались Пахомыч с Набоковым, а на другую ночь еще троих привел на пасеку Димитрий. Помогал и Ларька выискивать Пахомычу таких же людей, как Набоков. Он знал, кто проклинал Колчака.
Через некоторое время у Пахомыча собиралось помногу гостей и у всех за спинами узды надеты: за конями, мол, ходили, либо коней отводили.
Невмоготу становилось Ларьке. Измыкался он до крайности, мотаясь там да сям. И на мельницу, и по дрова, и на пашню ему самому приходилось ездить, а тут с Пахомычем у него целое дело завелось. Посредством Ларьки, связывался Пахомыч с мужиками, и без Ларьки из них никто никуда. Даже на рыбалку ночью однажды возил он Пахомыча, где тот долго шептался с Яковом и Васильем.