Повстанчик
Шрифт:
Вскоре стало всем известно, что переменилась власть, что в «волости» и «сельской» сидят советы. Лесничего-де арестовали за непризнание новой власти и за недопущением им к канцелярии. Малухин куда-то скрылся.
Часов в 11 утра на конце села показались всадники. Впереди гордо развевалось красное знамя. Всадники ехали тихо, торжественно, но чем ближе они под‘езжали к площади, тем больше оживлялась улица.
Над волостным
Раздался холостой жидкий залп пяти-шести ружей.
На высоко сложенном таборе протоколенных бревен вдруг четко вырисовалась фигура Ларьки Веткина. Небольшой, плотный. он торчал там, как вылитый.
Толпа ахнула.
— Глите-ка, Ларька явился. Ах, матери мои. Где это он был-то?
— Долой Колчака! Да здравствует власть Советов! — размахивая картузом, закричал Ларька, пылая щеками и блестя карими глазами.
Снова ахнула толпа, точно сейчас поняв — какая власть пришла к ним.
Карьером подомчались всадники. Один из всадников, с винтовкой за плечами, стащил Ларьку с табора и крепко поцеловал. Ларька не узнал в этом темнорыжем человеке своего друга Пахомыча. Ведь он никогда не видел его при дневном свете.
— Да здравствует юный повстанчик! — крикнул всадник и, промчав «юного повстанчика» вдоль рядов конницы, передал его в седло какого-то другого всадника. Тот тоже, крепко сжав Ларьку, передал третьему и т. д.
Когда Ларьку спустили на землю, то все увидели, что на груди его пылал ярко-красный бант. Кто-то из повстанцев в суматохе прикрепил бант к пуговице черной Ларькиной рубашки. Словно сердце Ларькино, горячее да пылкое, перед всем народом распахнулось.
Опомнившись, Ларька увидел в рядах конницы много близких ему «Пахомычевых людей», в том числе отца, брата и Васю Набокова. Наконец, и Пахомыча узнал и расплылись они оба в улыбке. Много было и чужих деревенских.
— Тятя, родименький мой! Хошь на куски режь, от вас не отстану, с вами поеду, — взобрался Ларька на стремя к отцу.
— Отдохни, сынок, умаялся ты, да и молод ты еще.
— Провались я скрозь тары, — не отстану. Оседлаю своего Карьчика и фью!
Ларька бесшабашно свистнул, заломив изломанный картуз.
Не успел Гурьян опомниться, как Ларька очутился возле него верхом на своем хорошеньком Карьчике. Что с ним поделаешь?
— Воевать, так воевать! — крикнул Ларька, — Я давно на них зуб грыз.
Вся конница так и закатилась смехом.
Нечего делать, пришлось взять с собой Ларьку. Гурьян и все остальные повстанцы, знавшие Ларьку по «подпольной работе», поняли, что никакие силы не отдернут Ларьку от старого скрипучего седельца. Такая уж, видно, натура у мальчика.
К двум часам дня конница увеличилась.
Ларька увидел, как камышенские кузнецы, Дынин и Курбатов, несли какие-то не то шесты, не то удилища.
— Это что, тятя?
— Пики, сынок. На «белого медведя» охотиться идем, — пошутил Гурьян, но Ларька заметил, что многие лица повстанцев и других селян мужиков побледнели и нахмурились при виде этого оружия.
— Как… Так разве этими палками их доймешь? — не унимался Ларька. — У них-то, поди, пулеметы, ружья, шашки да бонбы.
— Ничего, сынок, не сделаешь. Мы и с пиками надеемся победить. Там, ведь, у них такие
И запала Ларьке в голову мысль во что бы то ни стало раздобыть оружия.
— Летну ли боль с пиками навоюешь, — глубокомысленно заключил «повстанчик».
К вечеру поступило сообщение, что в 40 верстах идет сильный бой партизанских частей с карателями. Требовалось подкрепление. Вновь сорганизованная конница зашевелилась и вышла на призыв, но по дороге выяснилось, что село, под которым шел бой, горит, а повстанцы, требующие подкрепления, побиты, и небольшая их часть, оставшаяся в живых, отступила неизвестно куда. Наши повстанцы вернулись назад, ожидая новых распоряжений и не покидая коней. Гурьян спешно отправил Глафиру в соседнее село к ее родным, на случай, если придут беляки в их село. Там ее мало кто знал, а здесь могут предательски отдать ее в руки палачей. Коров увел к соседям. Темнелось. Площадь гудела толпой. Все ожидали вести со стороны пылающего пожаром села. Пики все несли и несли из кузницы.
Часов в десять ночи раздался на площади дробный стук копыт. Толпа загудела.
Поступил приказ идти в бой. Идти с пиками на пулеметы.
Жуть охватила всю площадь. Раздались рыдания женщин, провожающих братьев, мужей, отцов. Ржали и фыркали лошади. Раздавались приказания, команда, окрики, стоны и вздохи…
Пошли в бой. Ларька не представлял себе ничего страшного в бою, раз он был с тятей, с Пахомычем, со своими камышанцами. Здесь оставаться хуже.
Шли жаркие бои. Ларька, как на огне, горел. Хватало ему дел. Он и кашеварил, и за конями ходил, и перевязки помогал делать, и бинты мыл да сушил, и за больными ходил. Раза два-три в разведку лазил. Партизаны, как без рук, без него были. Так и прозвали его «повстанчиком».
Придет отряд в какое село на ночлег, — бабы, жалеючи «сердешного парничка», выносят ему шанег, огурцов, мяска жареного, — словом — что случится. Партизаны смеются:
— Нам из-за «повстанчика» фарт, как из-за попа. Вишь, сколько опять насбирал. И Ларька точно сросся с отрядом.
Все дальше и дальше от родных Камышей. Пробирались к станции Н., где устроили себе беляки «крепость», как шутили партизаны, и впрямь, эта голая, ничем не огражденная станция, была для беляков крепостью: ну как подойти к ней партизанам со стороны голой степи и с голыми же руками?
Знали это беляки и, как дома на полатцах, расположились они в этой «крепости», посмеиваясь над «пикарями».
— Эх! — Вздыхали партизаны завистливо. — оружия-то, поди, у них есть. А сами косо посматривали на свои пики и дрянные берданы.
Голая степь да цепи вагонов с «белыми волками». Масса безусых, широких лиц, принадлежащие молодым солдатам. Видать, крестьянские парни.
Утречком раным-рано появился на станции грязный оборванный мальчишка, на вид лет одиннадцати-двенадцати. Одет в крестьянскую пестрядиную рубашку и порты, пониток еле живой, чирки на ногах заскорузлые, мочалками подвязанные. Крест наружу, волосы взлохмочены, сопли до нижней губы висят, котелок ягод носит, по плиткам платформы робко переступает, утиной походкой плетясь.