Повторение пройденного
Шрифт:
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!..
Странно, но надоевшая до чертиков в Гороховецких лагерях песня звучала сейчас совсем по-иному.
В шуме и сутолоке я услышал свою фамилию. Видно, вспомнили, идут сменять.
Я поднял над голвой автомат, махнул:
– Я здесь!
– Смотри, кто! Смотри!
Ко мне протиснулся Володя. А за ним - старший лейтенант Буньков и Макака.
– Вроде опоздали мы с Петровым... Ну, поздравляю!
– Буньков неожиданно трижды расцеловал меня.
– А лейтенант где? Соколов?
–
– Ты иди! Я тебе на смену, - сказал Володя.
– Забыл!
Мы пошли вместе с Буньковым и Макакой, не слыша друг друга, с трудом пробиваясь через толпы солдат.
– Мы вас вторые сутки догоняем, - шепнул мне на ухо Макака.
– Я сейчас поищу его. Может, он здесь, - пообещал я Бунькову, когда мы наконец-то добрались до дома, где разместился наш взвод.
– Подождите минуту...
Через обвитую плющом калитку я побежал в дом. Комнаты пусты - и первая, и вторая, и третья. Конечно, сейчас все на улице. Я обежал комнаты первого этажа и вспомнил: может, на втором? Соколов, Заикин и старшина батареи обосновались там. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж. В заикинской комнате пусто. В следующей...
Я распахнул дверь и увидел лейтенанта Соколова. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами.
– Товарищ лей...
Соколов был мертв. Рядом на кровати валялся его пистолет.
Я не ждал этого.
– Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Убили! Убили его!
– не знаю, что я кричал, бросившись вниз.
Буньков, Макака и я ворвались в комнату. Застыли у кровати.
– Эх, Мишка, Мишка...
– с горечью произнес старший лейтенант.
– Как же это ты...
На столе Буньков обнаружил торопливую записку: "В моей смерти прошу никого не винить. Кроме той, которую я любил и которой зря..."
Записка была не дописана.
– Вот смотрите.
– Буньков протянул нам записку.
– Если бы убили... Лучше бы его убили...
А за окнами все продолжал играть духовой оркестр. Он двигался сейчас по всем улицам Гарты, и добровольно шагавшие за ним солдаты не очень стройно горланили слова знакомой песни:
Белоруссия родная!
Украина золотая!..
Гремели две трубы, ухал барабан в такт мелодии. Песня была одна и повторялась бесконечно. Может, не знали оркестранты ничего другого, а может, им просто было сейчас все равно.
– Ура! Ура! Ура!
– гремела Гарта, наверно никогда еще не бывшая такой шумной.
– Ура! Ура! Ура!
Нас вызвал к себе командир дивизиона.
– Товарищ майор, извините, - первым начал Буньков.
– Почему все-таки лейтенант Соколов не стал замещать меня, когда я... Почему он не получил ни одной награды?..
– Подожди, подожди, Буньков!
– перебил его Катонин.
– Что ты думаешь, я - дурак? Советовался где надо. Не посоветовали. Сам знаешь почему. И вообще надо каленым железом выжигать все, что порочит наш дивизион...
– Но при чем тут жена! Ведь Соколов...
– Соколов, Соколов! В конце концов
– Катонин кивнул в нашу сторону.
– Вы ничего не видели. Лейтенант Соколов погиб. И никакого самоубийства! В конце концов честь нашего дивизиона дороже. Не надо, чтобы тень от этого падала на дела моих ребят. А это...
– Он взял со стола записку, переданную ему Буньковым, и разорвал на мелкие части, - вот так... И если хоть один человек узнает, отвечать вам. Поняли?
– Так точно!
– сказали мы с Макакой.
– Ясно, - пробурчал Буньков.
– И хорошо. А теперь готовьтесь в дорогу. Через два часа мы выезжаем на Прагу.
– Разве не кончилось все?
– удивился Макака.
– Для кого кончилось, для нас - нет. В Праге восстание. Армия Рыбалко уже двинулась туда. Корпус и мы, - он еще раз взглянул на часы, - через час пятьдесят пять минут - за ними.
Соколова похоронили торжественно, как положено. Сам майор произнес речь. Сказал о смелости лейтенанта.
Закончил словами: "...Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за честь и независимость нашей Родины!"
После похорон мы остались с Буньковым одни.
– ...Перед самой войной женился он, - говорил комбат.
– Женился на человеке, которого, видно, очень полюбил. Настолько полюбил, что, может быть, и не разобрался в этом человеке как следует. Потом война. Он - в армии. Она осталась в Орле. Немцы пришли. Ну и... узнал: жена, его любимая жена с эсэсовцем спуталась. В Германию с ним удрала. Вот так! Представляешь, что у него на душе было! А тут еще неумные люди нашлись: перестали доверять Соколову. Мол, жена, продалась, мало ли что! И вот человек живет со своей бедой, честно выполняет свой долг, отлично воюет. До последнего дня войны - до победы. А тут... Долг был для него превыше всего!
– Простите, товарищ старший лейтенант, но там...
– В комнату вбежал Макака.
– Там парня какого-то нашего... Из новичков... Так здорово садануло... Прямо по... Как это называется... в пах... И по ногам...
Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.
– Вадя?
Я не поверил своим глазам.
Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.
– Вадя!
– В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! закричал Буньков.
– Скажи, я приказал.
– Понимаешь, как глупо, - шептал Вадя.
– Я вон туда... А он стреляет... я тоже выстрелил... А он очередь прямо сюда... И вот...
Катонинский "газик" подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами: