Поймать солнце
Шрифт:
Выражение его лица непроницаемо, когда он вглядывается в мое лицо.
— Улики ДНК были скомпрометированы. Мама работала не покладая рук, чтобы доказать это, — говорит он. — И было вмешательство в работу присяжных. У придурка-отца Эрин был друг в жюри, которого посадили туда, чтобы исказить вердикт. Присяжный признал это. Он признался. — Брат сглатывает, делает паузу. — Весь процесс был фарсом, подтасовкой, чтобы меня осудили. Им нужно было кого-то обвинить, вынести обвинительный вердикт, потому что весь чертов мир наблюдал за этим.
Мое горло сжимается.
—
Он вздыхает, ненадолго отводит взгляд, затем смотрит мне в глаза и сцепляет пальцы.
— Как я тебе уже говорил, я пытался им помочь. Пытался реанимировать их. Это не было моим преступлением, но я был там после случившегося, пытаясь спасти их. Я знал, что это выглядит компрометирующе, поэтому покинул место преступления. Да, я облажался, но я не заслужил за это смертного приговора.
Тяжесть моих сомнений давит на меня. Все эти годы я позволяла визуальным образам той ночи, представленным уликам, ажиотажу СМИ направлять ход повествования. Я позволила подозрениям затуманить любовь. Все это затмило мальчика, с которым я выросла, человека, которого я знала в глубине души.
Наша мать вступает в разговор, промокнув глаза салфеткой.
— В лаборатории, где обрабатывались улики, произошел инцидент с загрязнением, — объясняет она. — Некоторые образцы были перепутаны, в том числе и образец Джоны. Твоя бабушка помогла оплатить услуги доктора Дженсена — судебного эксперта, с которым я общалась последние два года. Именно он пролил свет на это дело. Он обнаружил, что результаты анализа ДНК с окровавленной одежды не просто имеют аномалии, они были существенно искажены.
Мое сердце бешено колотится, пытаясь осознать грандиозность такой оплошности.
— Как это не обнаружили во время суда?
Джона пожимает плечами, его разочарование очевидно.
— Возможно, неэффективная перекрестная проверка. Обвинение выстроило убедительную версию, и все были вовлечены в нее. Эрин была моей девушкой, а я — ревнивым любовником, который поймал ее на измене. Никому не пришло в голову усомниться в подлинности улик. Они доверяли результатам лабораторных исследований и пошли на поводу жаждущих обвинителей. Но это была не простая ошибка. Доктор Дженсен рассказал, что лаборатория и раньше сталкивалась с подобными проблемами, но их замалчивали. На этот раз это стоило мне нескольких лет жизни.
Я все еще качаю головой, все еще охваченная неверием.
— А потом был второй судебный процесс? Почему я об этом ничего не слышала?
— Я не пошел в суд снова. Поскольку не было ни одного свидетеля, который бы указал на меня непосредственно на месте преступления, вердикт был полностью основан на доказательствах ДНК. Остальное было косвенным и едва ли достаточным для убедительного дела. Шансы на обвинительный вердикт были пятьдесят на пятьдесят.
Я пристально смотрю на него.
— Но… ты был там, — выдыхаю я. — Кто еще там был? Ты видел настоящего убийцу?
Джона не моргает, не разрывает зрительного контакта. Проходят мучительные секунды, прежде чем он отвечает.
— Нет. И это не имеет значения.
Меня там не было… но я видела его.
Он вернулся домой, весь в крови с ног до головы.
Орудие убийства так и не нашли, но мама всегда хранила дома пистолет и до сих пор хранит. Результаты баллистической экспертизы совпали с одним из них.
Но все равно это были косвенные улики. Это был обычный пистолет девятимиллиметрового калибра. «Глок 19».
Его окровавленная одежда была неопровержимым доказательством. Если доказательства ДНК больше не заслуживают доверия, им не оставалось ничего, кроме предположений: отсутствие алиби у Джоны, его отношения с Эрин и мамино оружие, которое, как она сказала в зале суда, было украдено много лет назад, просто она не заявляла об этом.
Джона прикусывает нижнюю губу.
— Прокурор решил не рассматривать дело повторно из-за того, что оно приобрело широкую огласку, — продолжает он. — Учитывая ошибки, допущенные в ходе первого судебного разбирательства, они посчитали, что новый процесс может еще больше подорвать доверие общественности, особенно если есть шанс, что они проиграют. Что и произошло. — Джона встает с дивана и нависает надо мной, пока я сижу на полу, все еще дрожа, все еще ошарашенная. — Пятачок… все кончено. Я свободный человек, — мягко говорит он, приседая передо мной и убирая волосы с моих глаз. — И я чертовски рад, что ты очнулась. И что с тобой все в порядке. Я думал о тебе и маме каждый чертов день. Я волновался, переживал, писал вам письма. Я так скучал по вам обеим.
В его глазах блестят слезы. Острая боль отражается во мне, наполняя меня такими же чувствами.
Он опускается ниже, пока мы не оказываемся лицом к лицу.
Я смотрю прямо в глаза своему брату. Человеку, которого считала потерянным навсегда. Человеку, которому вынесла свой собственный обвинительный приговор.
Джона.
Он больше не сидит в камере смертников, ожидая укола в руку. Он здесь, и он свободен.
Вернулся ко мне.
Я разрываюсь на части, бросаясь к нему со всей оставшейся силой. Он крепко обнимает меня, притягивая к своей груди, и мы натыкаемся спиной переднюю часть дивана. Сильные руки обхватывают меня, и его лицо опускается в ложбинку на моей шее, а слезы падают и смачивают мою блузку. От него пахнет кедром, сигарами и затхлым мускусом потерянного времени.
Мы разваливаемся вместе.
Мама сползает с дивана и присоединяется к нам, обнимая нас обоих. Мы сидим так почти час, прижавшись друг к другу на полу гостиной.
Рыдаем, отпускаем, исцеляемся… вместе.
Мама.
Джона.
И я.
Мы снова стали семьей.
***
Мы сидим вместе у залитого солнцем озера, расположенного всего в нескольких футах от дороги. Мои ходунки лежат рядом со мной, Джона привез меня сюда, желая провести время наедине.