Поющая в репейнике
Шрифт:
– Не смей так на меня смотреть! Я хотел все объяснить тебе дома сегодня. Я просто… ни в чем не был уверен.
Голубцова выворачивается из его рук.
– Можешь не оправдываться, я ни о чем тебя не спрашиваю.
– Нет, спрашиваешь! Не веришь, злишься.
– Злишься, по-моему, ты.
– Да, я злюсь, потому что противно чувствовать себя чертовым интриганом. Слышать гадкий шепот за спиной. Впрочем, плевать мне на остальных, но в твоих глазах я выглядеть мерзавцем не могу.
– А ты мерзавец? – Маня снисходительно смотрит
– Это – бизнес. Всего лишь – бизнес. Звезды сложились так, что я смог избавиться от этого ярма – вечных указок и давиловки Бойченко. Знаешь, сколько лет я пашу на него в предвкушении манны небесной, которая все не спешит свалиться на мою голову?! Знаешь? Пятнадцать лет! Пятнадцать лет безукоризненной, рабской службы. И что взамен?!
Супин шипит, скорчив болезненную гримасу. Маня опускает глаза, не может смотреть в неузнаваемое, искаженное злобой лицо.
– Вся прибыль, все заработанные, отмытые, принесенные на блюдечке мною деньги он, как одержимый, вкладывал в расширение. Господи, как я ненавижу эти слова: расширение и развитие! Годами я подсчитывал, сколько домов, машин, поездок, прекрасных вещей проплыло мимо меня! Каждый новый филиал – это моя, понимаешь, моя квартира в Венеции, в Гонконге! Мой дом в Майами!
– Ты был в Майами? – хмыкает Маня.
Он снова вцепляется в ее плечи.
– Нет, я нигде не был! Потому что девять лет работаю без отпусков. Потому что дерьмовый ремонт делал два года, выгадывая на материалах. Я заслужил, потом и кровью заслужил то, что дали мне эти бандюки за ерундовые сведения о Бойченко, который тоже не ангел с крылышками. Не ангел, Маша! Ты пойми и не спрашивай меня об этой грязи, которую не нужно тебе знать. Ты слышишь?! Это не нужно пускать в нашу жизнь.
Маня пытается стряхнуть руки Павла.
– Прекрати меня трясти. И нашу жизнь невозможно разделить на настоящую и ту, что понарошку. Ты хочешь, чтобы я жила с тобой понарошку, надев розовенькие очки в золотой оправе?
Супин отшатывается, срывает с лица очки, тычет ими в Манино лицо:
– Да, это символ! Пока ты оплакивала тетку, я сидел в роскошном салоне оптики и тупо ждал, чтобы мне срочно, немедленно сделали очки, о которых только мог мечтать! Я заслужил их!! – взвизгивает Павел.
Маня берет из его рук очки, аккуратно надевает их на Павла, улыбается, глядя в его измученное горящее лицо.
– Паш, ну, заслужил и заслужил. Хорошо. Что ты так орешь и бесишься, будто я тебя осуждаю? Ты же не убил никого, в конце концов. Насколько подло ты поступил по отношению к генеральному, я тоже оценить не могу. Думаю, что не вправе вообще об этом судить. И генеральный мне никогда не нравился. Надутый и хитрый. Думаю, никакими страшными тайнами из вашего прошлого ты меня не удивишь. Не представляй меня святошей или дурой.
Павел вдруг набрасывается на нее, принимается целовать как одержимый.
– И тебя, Голубцова, я заслужил! Заслужил!
– Паша… родной… нас увидят, прекрати. Слышишь, грузчики
Он отпускает ее, тяжело дыша. Во взгляде появляется осмысленность, краснота сходит с лица.
– Да, ты со мной. И никому я не позволю что-то изменить.
Рита входит в квартиру, с трудом втаскивая сумки с продуктами. Она спешит порадовать дочку ее любимыми пирожными, за которыми пришлось ехать на Арбат, в знаменитую кулинарию «Праги».
– Ники, тетя Галя, как вы у меня?! – кричит она, снимая шубку. – Я страшно устала и есть хочу. Вы ужинали?
В коридоре показывается нянька. Вид у нее замученный.
– Ох, Риточка, а мы-то как устали. Общественным транспортом пилить из гимназии – это мука мученическая. Никочка расплакалась, когда ее в метро стиснули. И в маршрутке укачивало сильно. Нет, эта дорога ей не под силу.
– Господи, что же делать? – руки Риты падают, она смотрит на тетку беспомощно.
– Не знаю… Или водителя нанимать, или отдавать ее в школу поближе к дому.
– Да какие в этом районе школы?! – ужасается Рита.
– Ну, какие-никакие. Все лучше, чем девчонку в шесть утра поднимать. Она ведь так измучилась, что, как приехали, легла в постель и не просыпается.
Нянька берет сумки и тащит их на кухню.
– Она спит?! Тетя Галя, да что же я с ней ночью буду делать? Как ее подниму завтра в шесть? – негодует Рита.
Галя лишь машет рукой и отворачивается.
– Еще вот что… Я и сама не знаю, справлюсь ли, – нянька от неловкости почесывает то нос, то бровь, то хватается за подбородок. – Давление скачет – еле встаю утром. А тут ведь – готовка, уроки… И прибраться надо. Но главное, конечно, дорога. Она убийственная, Рита, поверь.
– Да верю я! Но утром ведь я отвожу ее. И потом, между прочим, сама весь день вкалываю.
Подбородок Гали начинает дрожать.
– Рит, и еще я не могу спать на кухне. Ну, ты сама посуди, в мои годы на раскладном кресле…
Нянька смахивает слезы.
Рита смотрит в замешательстве на Галю и не находит слов. Ничего она не может ей пообещать! Ритино положение после возвращения дочери оказывается значительно хуже, чем представлялось вначале. Вчера, подсчитав по-бухгалтерски дотошно все возможные расходы, Кашина поняла, что оставшихся средств ей будет едва ли хватать на шпильки, которые по «доброте душевной» посулил бывший муж. Поэтому Маргарита решила жестко экономить. Зачем девочке четыре секции? И нагрузка непомерная, и деньги на ветер. И без конного спорта проживет, не королевских кровей, поди. Тогда же Рита предложила няньке кухарить и прибираться за небольшую доплату: все дешевле, чем нанимать повариху и горничную. Но, похоже, ее план терпел полный провал.