Поют черноморские волны
Шрифт:
«Уважаемый товарищ!
На вашу просьбу сообщаем, что информация о «доме Бетховена», полученная Вами во время пребывания в Венгрии, не совсем точная».
В письме не подтверждалось место жительства Бетховена во время, когда он давал концерт в королевском дворце, говорилось о том, что ведутся работы по восстановлению театра, где выступал Бетховен, а также уточняются все места его пребывания в Венгрии. Сообщалось и о том, что
«большой дом-музей Бетховена в настоящее время находится в селе Мартонвашар, в бывшем замке Брусвиков, где бывал и творил композитор».
Прошло несколько лет. И вот я снова в
Как и прежде, мы идем вместе с Тибором, нашим боевым другом, бывшим капитаном (простите, уже майором в отставке), ныне доцентом философии и по-прежнему нашим неизменным добровольным гидом. Мы на улицах средневекового городка… Будапештский Совет не просто восстановил этот исторический район — дома и дворы, башни, часовни, памятники и дворцы реставрированы с такой любовью и точностью, что, как сказано в одной из книг о Будапеште,
«если бы теперь явился сюда древний обитатель крепости, он легко узнал бы свой бывший дом».
Медленно, рассматривая каждый дом, каждый подъезд, подворье и нишу, бродим мы от площади святой Троицы до легендарного дома «Красный еж». Его стены и в самом деле ощетинились ромбиками огромных гвоздей, хотя «еж» славен отнюдь не боевым прошлым — некогда здесь располагался будайский театр. Чуден внутренний дворик «Красного ежа»: каменные лесенки, каменные рамы дверей, готические своды… Средневековьем дышат и соседние строения — дома с готическими нишами, отделанными почерневшей резьбой; верхние этажи с резными балконами и решетчатыми окнами нависают над нижними, затемняя их от лучей солнца. Мы прошли по улице Фортуны и по улочке Кард, что значит меч, — так коротка она. Не больше меча и улочка Ури… «Вот таким же летним вечером здесь бродил, заложив руки за спину, великий Бетховен» — мысль об этом неотступна. Ему было тридцать лет, он был гением музыки, и его уже настигала черная глухота… Бетховен хранит ее в тайне от всех, но он уже плохо слышит окружающий мир, он не всегда слышит звучание своей музыки! Но она звучит в его сердце, в его мозгу. И Бетховен не сдается. Он сам будет дирижировать оркестром в Будапеште!
Мне чудится, я вижу, как тяжело шагает Бетховен по этим вот опустевшим вечерним улочкам… Тревожно и радостно, словно рембрандтовские переливы света и тени, возникают перед ним образы только что созданной Патетической сонаты, образ той, кого он так беззаветно любил… Может быть, здесь, в одиночестве, в тишине пустынных улиц, среди придунайских степей, вдали от шумной Вены, зародилось и трагическое аллегро Четвертого квартета, прозвучавшего вскоре после Будапешта, и другие строки, написанные в те дни — кровью его сердца — о своем недуге и печали, о муках любви и неотступной преданности своему искусству…
«Волнение вызывает сама тайна этой трепещущей страницы, написанной тем же пером, что и потрясающее письмо к Бессмертной Возлюбленной. Невольно думается, что страница эта принесена отсюда — с беспредельных равнин Венгрии», —
так писал Эдуард Эррио в своей книге «Жизнь Бетховена».
Легкие сумерки цвета сирени, растущей вдоль крепостных стен, обволокли сказочные домики, когда Тибор тронул меня за плечо, вернув к действительности.
— Кэрэм! Пожалуйста, дорогой, улица Бетховена. — Так неожиданно назвал мой друг улицу Михая Танчича. Вот она вся перед нами — с неправдоподобными домиками готики, барокко и рококо, с маленькой церковью, штопором ввинченной в сиреневое небо. Внезапно загораются мерцающим светом сохранившиеся
И снова мы ходим от дома к дому… Под сенью каменного свода тяжелых ворот, в глубокой нише, еще хранящей тепло дневного солнца, уютно беседуют жильцы маленького готического особняка. Он на несколько веков старше самого старого соседа — дедушки Ласло, пенсионера с завода электромоторов. Слышал ли Ласло Кочиш о доме, где жил Бетховен на улице Танчича? Старик медленно оглядывает знакомые с детства дома и разводит руками. Нет. Он знает и любит Бетховена, его друг, флейтист из оркестра оперы, говорил ему, что Бетховен некогда жил в гостинице «Семь курфюрстов» на улице Ваци. Но то — далеко отсюда, в Пеште, по ту сторону Дуная… Да и гостиницы этой, кажется, теперь уже нет. Будапешт изменился, только улица Танчича — неизменна. Но жил ли здесь Бетховен? Не слышал.
Уже совсем стемнело. Колеблющиеся огни висячих фонарей и внутренний свет узких окон, пробивающийся сквозь узоры решеток, сделали улицу неузнаваемой. Тени домов причудливо смыкались, окружая темными пятнами светлые оазисы у настежь открытых дверей и окон…
И на сей раз мы не нашли на улице Танчича «дома Бетховена». Мы решили когда-нибудь прийти сюда снова со знатоком истории и музыки.
Прощай пока, улица Михая Танчича!
Усталые, двинулись мы к Венским воротам, как вдруг услышали звуки старинной музыки. Окна красного дома с нависшим над ним резным балкончиком были открыты и ярко освещены. На длинной каменной скамье у ворот сидели слушатели. Мы присоединились к ним. Девочка с косичками легко играла на старом клавесине, мальчик в коротких штанишках уверенно водил смычком по маленькой скрипке. Мелодия была простой, душевной, грациозной и певучей и как будто знакомой и родной со времен далекого детства, хотя, возможно, мы впервые услышали ее.
Отзвучал последний аккорд, и слушатели горячо пожимали руки высокому моложавому человеку. Мы решили, что это учитель музыки, но оказалось, перед нами — счастливый отец, мастер кораблестроительного завода. Его дети — восьмилетняя Ливия и девятилетний Лайош — сегодня впервые давали «концерт» в своей музыкальной школе, расположенной на соседней улице, и сейчас повторяли его родным.
— Что играли ребята? — спросили мы, присоединив свои поздравления отцу, матери, двум бабушкам и всем соседям.
— Вы слушали рондо, рондо облигато — творение Бетховена, — с непередаваемой гордостью ответила мать. — Детей так хвалят, что, надеюсь, сам Бетховен был бы доволен их игрой.
Она сказала это так спокойно и уверенно, что мы и впрямь ощутили себя на улице Бетховена. Он жил здесь. Он живет здесь…
1964—1972 гг.
Остров счастья Ада-Кале
Мы плыли у берегов Румынии.
Медленно поднялся полосатый шар речного семафора на высокой скале противоположного югославского берега, и наш теплоход, осторожно лавируя, миновал Катаракты — самое узкое место Дуная.
Река сразу стала шире, лучи солнца, словно ударами сверкающих мечей, рассекли пелену тумана, и, как по мановению жезла волшебника, перед нами возник сказочный остров — весь в зелени, с белыми строениями и белым шпилем минарета, с красными черепичными крышами.
— Ада-Кале! Слева по борту! — возвестило радио.