Поздние новеллы
Шрифт:
Ногу спасти удалось. Нет, мы не были раньше знакомы.
Но до ранения страшного с ним завязалась у нас переписка.
Сердцем я всем оценил его чистую смелую душу.
И когда время пришло твоего поручителя выбрать,
Тут же подумал о нём. Глубока, благородна по сути
Мысль, что найдёшь ты опору, рождённая временем
смутным,
В том, кто был времени этого юным борцом беззаветным.
Знал я, что в радость ему это будет. И вот он решился,
Не
Намеревался он), тут же приехал, собрав свои силы,
Дабы торжественно-клятвенно-благоговейно промолвить
«Да». Это слово так искренне любит горячая юность.
Любит его и кто верою доброй исполнен. То слово
Многие годы назад прошептал он в душе, ещё детской.
С родиной он обручился, кровавою клятвой скрепивши
Право своё ей служить. Это право казалось священным.
Может, его обманула священная вера? Ведь круто
С верой, с любовью судьба поступила. Германия в прахе,
Попрано право её, и бичует себя безутешно
Бедное сердце германца, а страны, стяжавшие лавры,
Жуликоватой своей добродетелью громко бряцая,
Думают, как, сохраняя невинность, продлить наказанье.
Юноша бедный! За то, что отвергнуто, ты поручился,
Было уже опозорено раньше оно, поднималось
В мощи своей безграничной и эхом в тебе вырастая,
Смелости полное, чтобы сдержать ненасытную ярость
Мира безумного, свято уверен ты был в своём сердце:
Видит судьба твоё мужество (а не пустую браваду).
Но неподдельное мужество всё ж обернулось бравадой!
Так показаться могло, ведь суров приговор был судейский
И окончателен: выбрал он сторону вражеской силы.
Может, достойнее враг, раз десницей своею арбитр
Выбрал его как избранника рока, народ же немецкий
Ввергнул в кромешную ночь?.. Но не будем вопрос этот
ставить.
Это не важно, достоин ли наш неприятель победы,
Ибо душа мировая порой, вознеся лицемера,
Трезвость внесёт пораженьем, спасая важнейшие души.
Коль и не лучше был враг, так уж мы были плохи, конечно,
Подлым тогда было время, и слишком народ твой
германский
Времени верно служил. Но, мой юноша бедный, сказавши
«Да», ты другое душой произнёс! В твоём искреннем сердце
Билась иная Германия, подлинный образ отчизны,
Клялся ты родине мудрой, глубинной, которая прочим
Чужда всегда и всегда раздражает, но всё-таки вечно
Манит надеждою тайной и ужасом благоговейным.
«Да» ты не этой отчизне сказал, что себя позабыла и грозно
Силой телесной играла, восставши, чтоб миропорядок
Свой навязать, и
Вот он, исход. Хоть и кажется ясным, решающим, может
Он подвести. Что такое победа и что — пораженье?
Где они? Можно ль о них говорить? Да расставлены ль
точки?
Разве победа в борьбе за владычество над обречённой,
Гаснущей, мертвенной ветхостью — это и вправду победа?
Ведь к завершенью приходит эпоха, и хочет отринуть
Новь человечества вовсе не эту победу, что спорна,
Но вопиющее зло и бесчестие. Взглянем открыто,
В скромной надежде, без шуточек и преждевременных
гимнов -
Что будет дальше. Ведь разве известны народам их судьбы?
Что твою родину ждёт? И какие нас ждут измененья?
Всё в руце Божьей, и верно Германия чувствует сердцем
Волю Его. Мы же все — лишь орудье, так будем смиренно
Этим орудьем и выполним всё, что предложит нам время,
Чтобы дела наши людям на пользу пошли, хоть немного.
Верить нам надо: искусство, хоть кажется делом отдельным,
Объединяет, способно смягчить наши души, свободу
И чистоту нам несёт, никогда не препятствуя людям
В их тяготении к лучшему. Кто же в стремлении стоек,
Целью избрав совершенство, тот делу добра помогает.
Плавною речью вёл юноша службу. Из уст его детских
Евангелических слов изливался поток. И когда проповедник
Речь прерывал, не найдя, что сказать, — всё равно
говорил он.
Слово в словах обретая, и в этом искусство и опыт
Он обнаруживал явные. Но, вне сомнения, всё же
Было ему что сказать. Это лучшее, суть его речи,
Прямо из сердца та речь исходила, она называлась
Словом «л ю б о в ь», и удачнее выбора сделать не мог он.
Слушали мы с одобрением, как, восприимчивый духом,
Юноша славил губами подвижными дар ещё больший.
Вовсе неплохо слагал он слова и использовал умно
Все преимущества той обстановки, всё зримое, чтобы
Дух человечности, нежно-беспомощный пред ритуалом,
Впитывал проповедь. В чёрном своём платоническом
платье
Властно сердца направлял к своему он предмету и чувства
Нежные в душах людских воскрешал, горячо увлекая.
Те же, кто слушал, и так восприимчивы были. Жестокость
Времени страшного сделала их уязвимее, мягче.
Ты, о дитя моё, символом стала тогда драгоценным,
Явленным чувствам людей, устрашённых и опустошённых
Вечным смятеньем. И люди тянулись к тебе благодарно,
Радуясь этой возможности вырваться хоть ненадолго