Поздние новеллы
Шрифт:
Словно твою обступило фигурку. Над ним же — головка
Милая, светлая, шаткая чуть, синевою сияют
Глазки, раскрытые в страхе, и ротика пухлая дужка,
И у виска дорогого пылает знакомая метка,
И в беспорядке причудливом светлые волосы. Ручки
Тянешь ты, как исперва, изначально тянуть приучилась:
Вывернув кисти наверх и ладошки наружу, как часто
Изображают на благочестивых картинах Младенца,
Благословляющего все народы земные и землю.
Вот
и взрослых,
Слышатся тихие возгласы радости, благоговенья.
Нечто подобное чует, сливаясь с бессчётной толпою
Даже и в ересь заблудший, когда по подкуполью плавно
Старец плывёт в паланкине, от святости слабый и белый,
Царь и отец, неустанно рукой восковою рисуя
В тысячеглавом пространстве спасительный знак покаянья.
Головы люди склоняют смиренно до праха земного,
Неудержимые слёзы глаза их в тот миг источают…
Все обступили тебя и здоровались ласковым словом.
Нет, ты не плакала (хоть очевиден испуг был), ведь нежность
Неустрашима, и там, где вульгарная грубость стремится
Вывалить всё поскорее, отважная нежность сжимает
Губы, берет себя в руки и терпит. Покуда восторги звучали,
Я поспешил к дорогому служителю Слова, который
Медлил ещё наверху. Очевидно, готовый, стоял он
В опочивальне и, сад неподвижно в окне созерцая,
Действо неспешно обдумывал то, что ему предстояло.
Вниз попросил я спуститься его, потому что готово
Всё, и немедля вперёд пропустил его, как подобает.
Благожелательно общество встретило пастора, он же
Полон смущения был и не меньше достоинства полон.
Донизу ряса струилась его, под худым подбородком,
Юным и выбритым тщательно, свежие брыжи лежали,
Вид придавая нарядный. И делал он всё, как учили:
Чёрный свой требник с крестом золотым прижимал
осторожно
Левой рукою к плечу. И сопутствовал пастору служка.
Вместе прошли мы в соседнюю комнату. Окна в ней были
Глухо зашторены. И освещались покои свечами.
Вот к алтарю проповедник подходит, становится сбоку,
Сзади становится служка, с другого алтарного края
Няня с тобой на руках, рядом — мать, в глубине помещенья
Прочие заняли место, на креслах внесённых ли сидя,
Стоя ли — как получилось. И вот в тишине благодушной
Юного пастора строгий над нами возносится голос.
Тщательно крёстные выбраны были твои, дорогая,
К радости нашей взаимной. Они, как и пастор наш юный,
Оба мужчинами были ещё молодыми довольно.
Старшему — чуть лишь за тридцать, но имя его уже веско
В
Тут же поднимет, заслышав его, потому что известен
Он как творения славного автор. Стоит, прислонившись
К створке дверной, и внимательно внемлет, мой верный
товарищ.
Он в сюртуке, ладно сшитом, по-бюргерски чист,
благороден.
Детски учтиво его жизнелюбье, но всё же страданье
Знает он близко и духом отмечен, знакомый с болезнью.
С ней он помолвлен пожизненно, часто она истязает
Бедного друга. Исполнен любовью и благоговейным
Страхом, дерзнул изложить он легенду о самом последнем
Из Икаридов, о доле смертельной его, да и сам он
Жребий такой отвоёвывал, Фауста сын и Елены,
Знак Виттенберга несущий и мету страстей Элевсина,
Заповедь смерти храня терпеливо душой раздвоённой,
Той, что опасно парит в равновесии жутком над миром,
Где неизменно прошедшее спорит с грядущим, и воля
С музыкой спорит, и тайна — со словом, и логика галлов —
С духом германским. И ринулась всё же душа без оглядки
В ночь роковую. Но к ясному небу уже воспаряет
Светлый, в лучах ореол, этот образ извечно священный.
Вот написал он о чём, двадцать глав описания длятся,
Или, вернее сказать, изменения, метаморфозы:
Ибо они вариации суть на единую тему,
Тему смертельно застывших весов. Этот труд философский
Облагородил он чувством глубоким и очарованьем
Каждую часть наделил в описаньи тончайшем предметов.
Книгу я эту люблю больше всех из написанных ныне,
Издавна близок её мне ландшафт многогранный, который
Есть часть меня, как и я его часть, и тайком улыбаюсь,
Если услышу, как хвалят её приобщённые к теме.
Вот что скажу про него я. Другой же в течение действа
Прямо стоять был не в силах, сидел он торжественно
в кресле,
Руки бескровные на набалдашник большой поместивши
Трости, похожей на посох. Её наконечник упёрся
Плотно в ковёр. И сей лик двадцатипятилетний
Бледен был слишком и слишком серьёзен. В немом
напряженьи
Спину держал он, как старец, усильем осанку хранящий.
В серо-зелёном был платье. На фронте четыре провёл он
Года, за родину храбро сражаясь. Поэтом, студентом
Был только-только. Но вот раскалённым металлом зубчатым
Ногу ему раздробило. В карман угодивший осколок
В месиво страшное всё раскурочил: ключи и монеты,
Что там ещё… Пролежал в лазарете он долго, и чудом