Поздние новеллы
Шрифт:
В платье из белого шёлка, что ног твоих ниже свисало,
В воротничке белоснежном и свежекрахмальном,
со вставкой,
И подбородок держала со строгостью грандов испанских.
Вдруг показалась мне новой ты, словно одухотворённой.
В доме зовёшься ты близкими именем странным -
«Сестричка».
Некогда «сёстрами» звали в родных нам с тобой палестинах,
Где островерхи фронтоны, тех, в серое скромно одетых,
Чётки избравших
Жили в домах, где петляла безмолвная темь коридоров.
Сёстрам послушные старшим, ухаживать были готовы
И за отцом умирающим, и за ребёнком, который
Мечется в злой лихорадке. Тихонько она появлялась,
В сторону сумку поставивши, спутницу в дальней дороге,
Серую скинув накидку и серый чепец развязавши,
В белом, в оборках оставшись, и в туфельках белых ходила,
Тихо готовя компрессы, больным подавая лекарства;
Только лишь чётки стучали чуть слышно на поясе девы.
Долгими сидя часами у изголовья больного,
Мучимого лихорадкой, ему терпеливо читала
Наши любимые саги, где всяческих страхов в достатке.
И, избегая дурного, когда уж нельзя не промолвить,
Просто коверкала слово и «фёрт» говорила иль «явол».
Мы её очень любили. О нет, не была ни служанкой
Нам, ни хозяйкою дома, ни дамой она, ни плебейкой,
Ни благоверной женою, ни уличной девкой бесстыжей.
Грешного мира земного как будто она не касалась,
Но, удивительно, всё-таки в обществе нашем вращалась,
Помощь даруя в страданье и смерти смягчая томленье.
Мир человечий оставив, неслышно несла человечность
В мир тот без устали. Если ж она иногда улыбалась,
То белоснежные зубы её открывала улыбка,
Чуть напряжённая: жилка (иль ниточка тонкая нерва?)
Тотчас на лбу проступала под белой монашьей оборкой,
Неописуемо добро. А волосы спрятаны были,
Я их не видел ни разу. Ни женского не было вовсе
В ней, ни мужского ни капельки. Ангельским был её образ.
Звали её мы «Сестра!» — когда пить нам хотелось,
и странно:
Чопорно-нежно звучало то имя и одновременно
Благочестиво-прохладно и вея родным и священным.
Так и тебя мы «сестричкой» зовём, или звали, точнее,
покуда
Имени ты христианского не обрела по крещеньи…
Всё же я слышу иное в «сестричке» в сравненьи с «сестрою»,
Дышит оно озорным и дремучим языческим мифом.
В речи родной этот маленький суффикс — как в «сказ-к-е» -
имеет
Странную силу тепла и сердечности. Так же когда-то
Предки заботливо чтили
Равно и кобольдов, к ним относящихся, духов жилища.
Их, шалунов, бедокурящих вечно, тогда называли
Домовичками, водячками, крысками, лесовичками,
Чтобы отвадить-привадить чудных, непонятных дружочков.
Пусть же «сестричка» игриво и по-бесенятски ласкает
Слух мой, когда ты, качаясь на стуле, глаза поднимаешь
Молча-приветливо, сидя скорей под столом, чем меж нами,
Ты, до сих пор не примкнувшая к нам, но вошедшая тайно
В круг наивысших существ, мудрой речи владеющих даром.
Среднего рода дитя ты ещё, существо из сказанья,
Но пробивается маленькой женщины сущность живая
В неугомонном характере, в бойкости взгляда на вещи
Зримого мира. Наставник ведёт тебя, ты ж благодарно
Сразу, с утра этот мир постигаешь напористым духом,
Мальчикам ты не чета: стороной мир обходит сонливцев.
Девочка-дитятко! Тешить тебя мне отрадно и видеть,
Как ты смеёшься, когда я, на корточках сидя, играю
С куклой пузатой, её наклоняю, и, гирькой ведомый,
Тут же встаёт, хохоча и держась за живот, ванька-встанька,
Или когда, за макушку схватив неваляшку, пускаю
Кругом её, и, как маятник, пляшет враскачку бедово
Наш бесшабашный толстяк, точно пьяный фламандский
крестьянин.
Ты в восхищеньи, но знаешь, что это лишь хлеб твой
насущный.
Есть интереснее вещи: тебя поднимаю со стула
И уношу, чтоб открыть пред тобой мирозданья просторы.
Вот мы идём по ступеням под сенью испанских полотен,
Вот мы в прихожей, где видишь ты люстру с камином,
Библиотеку мою. Ты, мордашку свою запрокинув,
Ротик открыв, изумляешься новым покоям и стенам.
Гостья моя ты сейчас, посещаешь мои ты владенья.
Прямо тебя я держу на руках, но обычно, однако,
Льнёшь ты к виску моему неустойчиво-шаткой головкой —
Тёплая, милая. Сердце смеётся умильно. Смотри же,
Вот они, мира предметы и вот тех предметов названья.
Ты неотрывно на вещи глядишь. Будто пробуя чувства,
Образ сплавляешь со звуком, его лопоча осторожно,
Словно пытаясь нащупать своим языком неокрепшим.
Это вот красная книга, а это — блестящая миска.
Свет отражает она. Посмотри — голова из металла
На постаменте и глобус. Но самое дивное диво,
То, от которого ты оторваться не можешь и тянешь