Поздние новеллы
Шрифт:
На следующий день было намечено публичное всесожжение, из тех, что Моисей устраивал редко. Он не преувеличивал значение жертвоприношений; они для Незримого не столь существенны, говорил он, жертвы приносят и другие — другие народы мира. А Яхве говорит: «Прежде всего Моего голоса послушайте, что есть — раба Моего Моисея, тогда Я буду вашим Богом, а вы — Моим народом». Но на сей раз была назначена жертва убиения и всесожжения, как для ноздрей Яхве, так и в честь приезда Иофора. А еще на следующий день рано утром Моисей взял тестя к «источнику тяжбы», чтобы тот поприсутствовал на процессе и посмотрел, как Моисей судит народ. И стоял народ пред ним с утра до вечера, и о том, чтобы управиться, не могло быть и речи.
— Я тебя умоляю, господин мой зять, — молвил гость, когда они с Моисеем покидали место заседания, — что же ты себя; так мучаешь! Сидишь там один, а народ толпится вокруг тебя с утра до вечера! Что это
— Но я обязан, — отвечал Моисей. — Народ приходит ко мне, и я сужу между тем и другим и показываю право Божие и законы Его.
— Но, любезнейший, что же ты так неловок! — продолжал Иофор. — Разве так управляют, разве правитель должен так себя истязать и все делать сам? Ты столь утомляешь себя, что смотреть жалко, глаза твои уже почти ничего не видят, и голос твой садится от судейства. А народ при этом ничуть не утомляется. Так не делают, ты не сможешь долго решать все дела сам. Да это и необязательно — послушай слов моих! Если ты будешь для народа посредником пред Богом и будешь представлять Ему крупные дела, касающиеся всех, этого совершенно достаточно. Усмотри же, — сказал он, сопровождая слова неторопливыми жестами, — из своей оравы людей честных, обладающих некоторым авторитетом, и поставь их над народом тысяченачальниками, стоначальниками, да даже пятидесятиначальниками и десятиначальниками, пусть они судят по праву и по законам, которые ты дал народу, пусть только о важном деле доносят тебе, а все малые дела судят сами — тебе совершенно необязательно об этом знать. У меня бы не было пузца, да я вообще не смог бы вырваться навестить тебя, если бы считал, что должен все знать, и вел дела, как ты.
— Но судьи станут принимать дары, — подавленно ответил Моисей, — и неправо судить безбожным. Ибо дары слепыми делают зрячих и превращают дело правых.
— Да я знаю, — откликнулся Иофор. — Хорошо знаю. Но кое с чем приходится мириться, чтобы вообще можно было судить и царил порядок, пусть он из-за даров и будет чуть запутанным, это не столь важно. Видишь ли, те, кто принимает дары, обыкновенные люди, но народ тоже состоит из обыкновенных людей, потому стремится к обыкновенному, и в обществе обыкновенное будет ему удобно. К тому же если дело кого, приняв дар от безбожного, превратил десятиначальник, тот пусть идет установленным порядком, пусть воззовет к пятидесятиначальнику, стоначальнику, наконец, к тысяченачальнику — тот принимает даров больше всех и потому имеет более свободный обзор, у него он найдет-таки управу, если прежде ему не надоест ее искать.
Так выразился Иофор, сопроводив свои слова размеренными жестами, которые, когда видишь их, так облегчают жизнь, и продемонстрировав, что является царствующим священником развитого народа пустыни. Подавленно слушал его Моисей и кивал. У него была восприимчивая душа одинокого, духовного человека, который задумчиво кивает в ответ на разумность мира, понимая, что она, пожалуй, права. Кроме того, он действительно последовал совету умелого тестя — это было совершенно неизбежно. Он назначил светских судей, которые, руководствуясь его наставлениями, следили за истечением права как у крупного источника, так и у тех, что поменьше, и судили рядовые дела (когда, к примеру, в яму упадал осел); до него же, священника Божия, доходили только тяжкие преступления, а совсем важные вопросы решал священный жребий.
Так что он уже не был чрезмерно повязан делами, и у него освободились руки для дальнейшей лепки образа, который он был намерен придать бесформенному народному телу и для чего Йошуа, его стратегически мыслящий юноша, отвоевал мастерскую, то есть оазис Кадес. Несомненно, право являлось важным примером значений незримости Бога и вытекающих из нее последствий, но все же лишь примером, и долгая то была работа, осиливать которую пришлось в гневе и терпении, — создать из необузданных орд не просто народ, как остальные, кому удобно обыкновенное, а чрезвычайный и обособленный, чистый образ, созданный для Незримого и Ему посвященный.
Род скоро смекнул, что это значит — попасть в руки к такому гневно-терпеливому, ответственному пред Незримым мастеру, как Моисей, смекнул, что неестественное повеление оставить все радостные крики по поводу утопления врага было лишь началом, и даже опережающим началом, уже лежащим в сфере чистоты и святости и имеющим множество предпосылок, которые необходимо соблюсти, прежде чем доживешь до того, что подобное требование не будет восприниматься абсолютно неестественным. Как обстояло дело с этой толпой, что это было просто за сырье из плоти и крови, лишенное основополагающих понятий о чистоте и святости, как Моисею пришлось начинать с самого начала и учить их азам, видно по насущнейшим предписаниям, при помощи которых он начал мастерить, тесать и отсекать — не к их удовольствию; глыба
Моисей всегда был посреди них, то там, то сям, то в одном, то в другом стане, коренастый, с широко посаженными глазами и расплюснутым носом, он потрясал кулаками на широких запястьях и будоражил, привередничал, придирался, регулировал жизнь, ругал, судил и расчищал, всегда беря за точку отсчета незримость Бога, Яхве, который вывел их из Египта, чтобы взять Себе в народ и иметь в них святых людей, святых, как Он Сам. Пока они были не чем иным, как сбродом, что демонстрировали уже, опорожняя внутренности в стане, там, где приспичивало. Это был позор и непотребство. Место должно быть у тебя вне стана, куда бы тебе выходить, ты меня понял? И должна быть у тебя лопатка, чем копать, когда будешь садиться; и потом зарой испражнение свое, ибо Господь, Бог твой, ходит по твоему стану, а посему он должен быть свят, то бишь чист, чтобы Он не зажал Себе носа и не отступил от тебя. Ибо святость начинается с опрятности, она и есть чистота в грубом смысле, суровое начало всякой чистоты. Ты понял, что я сказал, Ахиман, и ты, женщина Ноеминь? В следующий раз у каждого должна быть лопатка, или на вас снизойдет Ангел смерти!
Должен ты быть чист и много омываться водою живой для здоровья, ибо без него не будет ни чистоты, ни святости, болезнь не чиста. А если полагаешь, что хамство здоровее чистых нравов, то ты туп и поразит тебя желтуха, почечуй и проказа египетская. Не будешь блюсти чистоту, покроешься страшной черной коростой и зародыши язвы будут переходить с человека на человека. Учись различать между чистотою и нечистотою, иначе не устоишь пред Незримым, так и останешься хамом. Посему, если у мужа или жены проказа едкая, истечение из тела, короста или чесотка, они не чисты и не должны оставаться в стане, а извергнуты из него вон, отделены в нечистоте, как Господь отделил вас, дабы вы были чисты. И до чего тот дотронется, и на чем он возлежал, и седло, на котором он ездил верхом, должно быть сожжено. Если же он очистился в отдельности, должен отсчитать семь дней, действительно ли он чист, и как следует омыться водой, тогда может снова войти.
Различай, говорю я тебе, и будь свят пред Господом, иначе не можешь быть свят, каким хочу тебя видеть. Ты, как убеждаюсь, ешь все подряд, не думая о выборе и святости, это мерзость для меня. А ты должен одно есть, а другое не есть, иметь свою гордость и свое возгнушение. Всякий скот, у которого раздвоены копыта и который жует жвачку, можешь есть. Жующие же жвачку и имеющие копыта, но не раздвоенные, как верблюд, для вас не чисты, их вы есть не должны. Необходимо отметить, что добрый верблюд, будучи живою тварью Божией, не нечист, но в пищу не годится, так же, как и свинья, ее вы тоже есть не должны, ибо у нее хоть и раздвоены копыта, но она не жует жвачку. Посему различайте! Из всех, что в воде и у которых есть перья и чешуя, тех можете есть, но что шныряет в ней без оных, подобно порождениям саламандровым, это, хоть тоже от Бога, но как пища да будет вам скверной. Из птиц же гнушайтесь орла, коршуна, морского орла, грифа и им подобных. Сюда же относятся и все вороны, страус, ночная сова, кукушка, сычик, лебедь, филин, летучая мышь, выпь, аист, цапля, сойка, а также ласточка. Да, удода еще забыл, его также должно избегать. Кто же станет есть ласку, мышь, жабу или ежа? Кто же настолько груб, чтоб глотать ящериц, кротов, медяниц или еще что-нибудь, ползающее по земле и ерзающее на чреве? Но вы это делаете и ввергаете душу вашу в мерзость! Увижу еще раз, кто ест медяницу, разделаю так, что он больше ее есть не будет. Тот хотя и не умрет, и медяница не вредная, но отвратная, а вам многое должно быть отвратно. Посему не должны вы есть и падали, она к тому же еще и вредная.
Так он давал им предписания относительно еды и ограничивал их в вопросах питания, но не в них одних. Точно так же поступал он и в вопросах желания и любви, поскольку тут у них тоже все было наперекосяк, как у настоящего сброда. Не блуди, говорю я вам, ибо брак есть священная преграда. Но знаешь ли ты, что это значит — не блуди? Это с учетом святости Божией значит сотни ограничений, и не желать жены ближнего своего — самое меньшее. Потому как ты живешь во плоти, но присягнул Незримому, а брак есть воплощение всякой чистоты во плоти пред лицом Бога. Посему, просто как пример, не должно брать жену и в придачу еще мать. Сие не подобает. Никогда и ни за что не возлежи с сестрой, чтобы ты не увидел наготу ее и она твою, ибо это срам. Даже с теткой не должно возлежать, это не достойно ни тебя, ни ее, и должно сего отвращаться. Когда у жены болезнь ее, должно опасаться ее и не приближаться к источнику крови ее. Если с кем во сне случится непотребное, тот нечист будет до следующего вечера и надлежит ему как следует омыться водою.