Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Корвин-Пиотровский Владимир Львович

* * *

Я не ищу с врагами примиренья И близости с друзьями не бегу, Но ни любви, ни злобы, ни презренья Не подарю ни другу, ни врагу. Да, сердце знает страсти и движенья, Тайник души прохладен, но не пуст, И часто томный жар изнеможенья Касается моих дрожащих уст. Но и сраженный не ищу союза С другой душой, желанья одолев — Пою один, и чутко вторит Муза Мой одинокий сумрачный напев.

БЕГСТВО

Я

разгадал несложный твой обман, Не опускай прищуренного взора, — Ты только тень, веселый дон-Жуан, Кочующая греза Командора. Пускай вдова склоняется нежней, Пусть предается полуночной чаре, — Могильный камень бредит перед ней, Перебирая струны на гитаре.

1

Нет, не догнать последнего трамвая. В асфальт неспешно втаптывая злость, Кварталов шесть прошел пешком, зевая, В седьмом — швырнул обломанную трость. Иль в поздний час мы над собой не властны? Какие грузы вызрели в душе! Вон женщина безмолвно и бесстрастно Пересекла пустынное шоссе. Лицо в тени, — но легкий шаг так странен, Но узкий след мучительно знаком — О, ты ли, ты ль скользнула, донна Анна, Постукивая четким каблуком? Быть может, бред, но помню ночь иную, — Все шорохи сливались в тяжкий звон, — И он пришел, терзаясь и ревнуя, Гранитный муж, ответить на поклон. Остановись! На площади безлюдной, На перекрестке, — бездыханный труп — Я вспоминал мучительно и трудно Огонь твоих, о, донна Анна, губ. Твой слабый крик, и глаз тревожный пламень, И теплый мрак кладбищенских садов, — Я звал тебя, но грудь давили камни, Развалины погибших городов. Века, гранит и мертвые колени, Как две горы, вросли в мою гортань, — Мне памятник сказал сегодня: — встань И будь моей запечатленной тенью.

2

Две лестницы и коридор короткий; Свод комнаты — Гляди, сама судьба Мое окно заделала решеткой И дождевые смяла желоба. Глубокий двор томится вечной жаждой, Всё выгорело, всё прокалено, Здесь каждый камень, угол, выступ каждый Напоминает высохшее дно — Да, это ты. Упрек в девичьем взоре, Негромкий смех, — но мысль твоя ясна, — Сухой песок кастильских плоскогорий Тебя овеял в вырезе окна. Я звал тебя, и ты пошла за мною, Быть может, вечность протекла с тех пор, — Мне кажется, я высох сам от зноя, Вдыхая соль твоих далеких гор. Моя любовь! Холодный и жестокий, Я лишь тебя искал в пустыне лет, Зачем же снова хрипло числит сроки Мой одряхлевший сломанный брегет? Ты слышала? Опять по двери бродит, Гремит ключом гранитная рука, И к низкому крыльцу коня подводит Злорадная дорожная тоска.

3

Вновь ветер мнет потрепанную шляпу, Свистят в ушах летучие года, Бегут, бегут на север провода — Ты будешь долго вспоминать и плакать. Я мог забыть, но старое пальто Еще хранит невиданные складки, Как будто плащ болотной лихорадки Обвил меня тропической мечтой. Я мог забыть, — но ржавый нож в кармане, Но блеск морей и мертвые пески, Но сотни лет терзаний и тоски, Но Командор, пришедший на свиданье! Нет, я не твой. Огромная рука Мое плечо нащупала и сжала — О, тяжкий скрип гранитного кинжала, О, женский крик, пронзающий века —

4

Вперед,

вперед, бунтующая тень. От женских слез, от милых женских рук Туда, в холодный, полуночный день. За северный неодолимый круг — И вот предстал, огромный, как скала, Нормандский дуб, закутанный в туман, — Широкий плащ отяжелила мгла; Он доскакал, счастливый дон-Жуан. Он доскакал. Дымился и храпел Голодный конь. Свисали облака Сквозь ветви дуба. Снег, гранит и мел, Да ночь предстали взорам седока. Скрипя, взошла полярная звезда. Он вслушался, глядел за перевал, — Там падала гремучая вода Иль зарождался снеговой обвал. Но нет, но нет. Всё ближе и грозней Знакомый шум, и громче эхо гор — Вдруг ночь прорвалась грохотом камней. Так мог ступать лишь мертвый Командор.

* * *

Уже в постели, отходя ко сну, В полубеспамятстве, припоминаю — Вот только выключатель поверну — И ты войдешь, и я тебя узнаю. В каком бреду ты жалила меня, В каких я вычитал забытых строках Два смоляных пылающих огня, Два львиных глаза, умных и жестоких… И, засыпая, вздрагиваю вновь, — Всё это было, это будет сниться, — На темной лестнице густая кровь К ногам твоим торжественно струится. Я утром чай завариваю сам, Изнемогаю от газет и скуки, Не верю в сны, — но часто по утрам Разглядываю собственные руки.

* * *

Я точно вывел формулу страстей И отделил стремленья от обмана, Так отделяет мясо от костей Седой хирург, исследующий рану. Ни женский шепот, ни лукавый взгляд, Ни нежное руки прикосновенье Отныне чувств моих не шевелят, Не трогают прохладного забвенья. И вот, мудрец, бесстрастный и немой, Я осужден на опыты без цели, И полнится не кровью, а чумой Нагое сердце в обнаженном теле.

* * *

Еще коплю для будущего силы, Ревниво жду обещанных наград, — А дни бегут, а время тонкий яд, По капле капля, подливает в жилы. Уж мудрость скучная дружна со мной, Уж опыта холодные уроки У темных век легли каймой широкой И скоро тронут волос сединой. Но поздний жар в остывшем сердце бродит, Но ожиданьем обостренный слух Рождает ночью вымыслы, и вдруг — Простая мысль, — ведь молодость уходит. И кажется, я понял наконец, Что боги скачут мимо ожиданья, Что под личиной первого страданья Прошел богов неузнанный гонец.

* * *

Что знаешь ты об этой тишине? Я полюбил мою пустую келью, — Пусть дым и копоть, сырость над постелью, — Но не закрою пятен на стене. Ни сельский вид, ни профили влюбленных Не опозорят яростных следов Обузданных событий и годов, И зимних бурь, и ливней исступленных. Они мои. Обиды и мечты Отныне с камнем нераздельно слиты, — Так проливает ржавчину на плиты Холодный пламень серной кислоты. Не говори же, с гневом и досадой, Что ветра нет, что море улеглось, Здесь и твое дыханье пронеслось Мучительной и гибельной усладой.