Пожарная застава квартала Одэнмате
Шрифт:
Мой дед перевел безразличный взгляд на безмятежного Мацуда Хирото, неподвижно стоявшего рядом, потом на мою мать, она ответила ему столь же безжизненным взглядом, и негромко произнес:
— Невестка, подай достойному воину чашку сакэ.
Ронин развязно усмехнулся и отозвался:
— Вот это другое дело. А то я уж решил, дело дойдет до ножей. Не хотелось бы кого-то поранить, старик. Мы с твоим сыном были вот так вот: плечо к плечу, нога к ноге.
Он взял с подноса, что поднесла ему мать, чашку с сакэ и, резко запрокинув голову, выпил ее в один огромный глоток. Мать отступила в сторону, а Мацуда Хирото, стряхнув
Никто из нас даже «ой» сказать не успел.
Сначала на землю упала опустошенная глиняная чашка — последнее, что сделал в этой жизни этот человек. Затем наземь пало его мертвое тело. Пустое, свободное от души, отлетевшей к следующему воплощению.
Мой дед молча смотрел, как толчками вытекает человеческая кровь и смешивается с грязью.
— Позовите монаха, — отрывисто бросил мой дед. — Его нужно отпеть и сжечь тело до заката. Я заплачу.
— Благодарю тебя, — дед коротко поклонился Мацуда Хирото. — Я в долгу пред тобой.
Тот только коротко кивнул в ответ, пряча руки в рукава косодэ.
Позвали монаха. Убитого отпели и сожгли. Он исчез, как не было его.
Уже после заката солнца в темноте у тлеющего очага я задал терзающий меня вопрос.
— Матушка, — тихо произнес я. — Почему мы убили его? Он что-то знал о моем отце. У него были вести.
— Твой дед поступил верно. Этот человек ничего не знал, — прерывисто отозвалась моя мать. И моя сестра, молча сидевшая у очага, опустила бледное лицо. — Этот человек был самозванец. Или грабитель, или попрошайка и вор. Этот человек лгал. Он не знал твоего отца.
— Но как? — поразился я.
— Твой отец был в замке Осаки, когда его взяли и сожгли дотла войска сёгуна, — отозвалась мать. — Но он был не снаружи. Он был внутри.
Это было впервые за долгое время, когда я что-то узнал о моем отце.
Все, что я помнил о моем отце, запечатлелось в одном мимолетном образе из времен, когда я говорить-то еще не мог, а мог только кричать.
Это воспоминание, тусклое, бесцветное и туманное, то первое воспоминание, словно мимолетный дзэнский рисунок тушью на желтоватой бумаге. Тень моего отца в ярком проеме раздвинутых дверей.
Это был единственный и последний раз, когда я видел его.
И это же одно из самых первых моих воспоминаний в этом мире — мучительных и тоскливых. То, что я старый человек в новом теле: я беспомощен в маленьком теле новорожденного младенца, мой разум не в состоянии уместиться в маленькой голове, и с диким воплем, раздирающим новорожденные легкие, я погрязаю, тону, погибаю, растекаясь по зыбкой основе этого немощного разума, теряя себя без остатка.
Эта память, наверное, еще даже не моя, а того человека из прошлого, что воплотился в это тело. Поэтому воспоминание и сохранилось. Все, что осталось от моей предыдущей жизни, какой бы она ни была.
Убедительное подтверждение перевоплощения, поворота жестокого колеса Сансары.
Больше от моего предыдущего воплощения не осталось ничего. Ни имени, ни воспоминания, ни таланта, ни прозрения, ни воспоминания о грехе. Все это пришлось постигать заново уже мне самому.
Я мог бы тешить себя, что
Конечно, я не мог стать таким же, как они. Никто из нас, сыновей этого поколения, этого уже не смог.
Нам пришлось идти другим путем.
Последняя война закончилась в год моего рождения, когда первый сёгун дома Токугава во второй раз осадил замок Осаки. Мой отец как раз ушел воевать туда и не вернулся. Мы так и не узнали, чем завершился его поход. Учитывая, что он отважно и безрассудно присоединился к стороне, потерпевшей поражение, мы могли лишь догадываться о его конце и не могли расспрашивать слишком настойчиво, чтобы не привлечь роковое внимание лазутчиков победителей.
Мы и без того изрядно пострадали во времена Междоусобицы. Наша семья родом из других мест. Из Этидзэна, земли одного из предыдущих претендентов на верховную власть. Мы следовали за ним к его высокой цели отважно и верно. Мы не предали его, а он не предал нас.
С тех пор история моей семьи была историей утрат.
Наш господин тоже проиграл. Его союзы разрушили, его армию разбили, его самого смогли взять живым, закопали в землю по шею и отпилили голову тупой бамбуковой пилой. Семьи некоторых его последователей перебили полностью. Мы были слишком незначительны. Нас разделили, а потом переселили. Потом переселили еще раз. Теперь наши земли здесь, в местах, где горы высоки и моря не видно, словно его вовсе нет. Земли, где рис добывается из земли так же нелегко, как камень из карьера. Тяжелые, бедные земли с развалинами крепости, которую мы не имели права восстановить.
Может быть, именно от этого привкуса неизменного поражения и бежал мой отец.
Столетие Междоусобицы глубоко проредило семьи моих дедов и дядей. Постоянные переезды нашего дома от владения к владению необратимо разорвали троюродные родственные связи. Наша семья ослабла, из десяти детей моего деда выжили двое — мой отец и его младший брат. Но мой отец не вернулся из похода, и у меня не осталось никого, кроме самых близких родственников. Нас осталось мало.
Дом моего деда был большим и достойным главы весомого рода, имевшего в наших местах, вдалеке от резиденции князя, определенное значение. Наш домишко, удел вдовы, стоял рядом, в тени нашего семейного владения.
Моя старшая сестра много сделала для меня, но в те годы я не в состоянии был это оценить — она ничего не могла толком мне рассказать о нашем отце, ей самой было года четыре-пять, когда он покинул нас.
Именно она таскала меня в платке на спине, пока я не начал ходить сам, а мать была занята по дому. Сестра первая положила мне зерна риса на губы и держала меня на руках во время первого представления богу округи, пока наша мать была слаба после родов. Сестра сидела со мной, когда я болел золотухой. Позже водила на речку купаться и защищала от нападок соседских мальчишек, которых всегда было больше — потому что у них все братья были на месте, а я у нас был один.