Пожарная застава квартала Одэнмате
Шрифт:
Поэзии больше не будет. Не для него.
Мы в саду совершенно одни. И Вселенная на ветках склонившихся сосен.
Накадзима, весь в белом, в смертной одежде, встал на колени на приготовленное для этого татами, вздохнул, короткий меч он держал в ножнах правой рукой. Левой взял приготовленную по случаю чашку сакэ и выпил ее в четыре глотка.
— Глоток раз, — вспомнил я детскую считалку. — Глоток два. Глоток три. Глоток — умри…
Оградка из бумаги уединяла нас в нашем одиночестве. Накадзима
Я сделал два шага и встал у него за спиной. Начали.
Едва шевелясь, Накадзима сбросил с плеч погребальные одежды, оставшись полуголым, до замотанного белым живота.
Медленно вынул лезвие, ножны положил рядом, очень ровно — аккуратист. Обернул половину короткого лезвия листом почтенной этидзэнской бумаги, взял одной рукой за рукоять, другой за обмотанное бумагой лезвие, острием вниз, к себе.
Я беззвучно вынул Огненную Сутру из ее ножен и легко, как цветок расправляет лепестки, поднял лезвие над головой. Мой удар будет безупречен, никто не заподозрит леворукого направления, и Накадзима будет удовлетворен.
Накадзима один на один с лезвием, медлит. А кто бы не медлил?
Но нанес удар он значительно раньше, чем это стало неуместно и вымученно. Вовремя.
Не помню, вскрикнул ли он, или скрипел зубами.
Я не шелохнулся, я видел лишь его спину и шею, покрывшуюся капельками пота. Видел, как он корчится на собственном лезвии.
Рывками он тянет лезвие влево, мало, слишком мало, еще меньше. Давай знак. Давай же знак — я жду.
Отвратительный пузырящийся звук вспоротых внутренностей.
В дуновении ветра солнце вывалилось из-за облаков, и на его кожу упали тени сосновых веток в высоте над нами. Теплые солнечные пятна…
Накадзима все не дает знака. Стонет, плачет — его душа, не решаясь протиснуться в уже безвозвратно распахнутую дверь, тянет время. Я скала, взмахнувшая мечом. Я древо на этой скале, вечное, как падающий со скалы водопад. Для меня времени нет. Это его последние мгновения. Это его, и только его.
Он что-то понимает, видит ту сторону, с каким-то свистящим стоном он дотягивает лезвие до правого бока и выкидывает в сторону руку с пальцами в крови. Все.
Я не могу уловить сам момент удара, хотя сам наношу его. Помню начало, четко слышу треск, чувствую, как лезвие преодолевает самое твердое место.
Вижу взлетевшую кровь.
Сам момент удара не помню, все словно в серой дзэнской туши туманных пейзажей Соами Мотонобу. И так всегда. Просто происходит так. Все четко вижу до и четко после, сам момент — нет. Словно я исчезаю в это мгновение.
Меня заверяли, что я не закрываю глаза, нанося удар, — но все равно почти ничего не помню кроме черных резких штрихов на сером фоне.
Потом вижу все вполне отчетливо. Голову в стороне, последний
Я не понимаю тех, кто находит в этом красоту. Но это потрясает почти так же. Может быть, именно это они считают прекрасным — накал чувств.
Ясность была просто оглушающая.
Все. Для Накадзимы все кончено. Он смог. Он молодец.
А вот для меня все только начинается, и буду ли я достойным его поступка? Не знаю.
Вечером в покоях господина главного советника решалась моя судьба. Решали в узком кругу — сам господин советник, его первый заместитель, распорядитель двора и казначей — лично явился старичок на меня посмотреть…
Люди, несомненно причастные к обстоятельствам смерти Накадзима, ибо были в достаточной мере высокопоставленными. Теперь они решали, что делать со мной.
Я стоял пред ними в умоляющей позе, на коленях, лицом в пол. Долго уже стоял. Ругань первого заместителя не давала мне разогнуть спину.
— Да как ты посмел?! Как это было вообще возможно?! Кем ты себя возомнил?! Что за немыслимое самоуправство?!
Я молчал. Говорить было не о чем. Он был прав. Самоуправство, просто немыслимое в других обстоятельствах…
— Так это тот бесполезный садовник? — проквохтал старый казначей со своего невысокого, но значимого места. — Как он вообще попал в замок на эту должность?
— Вознаграждение за услуги времен последней войны, — ответили ему. — Старший садовник неравнодушен к людям, носившим за ним сандалии в те времена.
— А, — недовольно произнес казначей. — Старший садовник… Я полагал, что с ним покончено после той истории с неканоничным садом…
— Неокончательно покончено, — ответил ему распорядитель двора. — Как видите, он находит способы вредить нам. Меч свой дал.
Я затылком почувствовал, как они разом посмотрели на меня.
Казнят или помилуют?
— Так что решим? — спросил наконец распорядитель двора. — Сэппуку?
— Было бы великолепно, — тихо прошелестел казначей.
— Очень в этом сомневаюсь, — задумчиво ответил главный советник.
— Почему, господин главный советник?
— Это будет выглядеть подозрительно. Обязательно будет произведено расследование со стороны надзирателей сёгуна. Накадзима покончил с собой и все недостачи взял на себя. Если и этот вспорет себе живот, будет выглядеть так, словно это мы заметаем следы.
— Так что же нам делать? Изгнать?
— Возможно, возможно. Но не сейчас. Нужно выждать. Впрочем, оставьте ему шанс закончить все самому. Пусть он над этим хорошенько подумает.
— Не подозревал в вас такой жесткости, господин главный советник…