Пожароопасный период
Шрифт:
– Помнишь, что ли? Во дает!
– Мама рассказывала.
– Тише! Тише там на «камчатке». Пора закругляться, дети, скоро звонок, – учительница ходит возле парт, заглядывает в тетрадки. На «камчатку» не заглянет: боится или стесняется? Шурка это чувствует. Он подумал об отце. Просто так подумал, не представил даже. Этот «бугай», как называет его мать, «живет у сударушки в дальней деревне, к своим дитям бестыжих глаз не кажет».
Дума короткая, мимоходная, погасла, не обожгла.
За окном, на дороге, опять та же лошадь в телеге, мужик в дождевике. Теперь он сидит на
Ворона прошлась по жердине прясла, деловито и старательно почистила о кол горбатый клюв, собралась каркать.
Со звонком сорвались с парт азартно и дружно. Толкаясь в дверях, выбежали из тепла. Холодок школьного двора напахнул прелым листом, мокрой поленницей.
– Гончий поросенок! Гончий поросенок! – боязливо выкрикивал чей-то голосишко. Шурка не обернулся. Отпнув ногой калитку, перемахнул лужу. На обочине дороги приметил две старых жердинки с завитушками бело-сизой, подгнившей уже, бересты. «Хватит на целую истопку! В потемках схожу». – отметил Шурка и, сутулясь, закинув тряпичную сумку за плечо, широко и устремленно пошагал к дому.
1989 г.
Шарики-ролики
Жена пальяновского механизатора Григория Бакалдина Лиза вернулась из города чем-то донельзя растроенная. Ездила она только на один день, на выходной, побегать по магазинам, купить кой-чего семье. И купила. А тут еще дома никто не встретил, как полагается, дверей не открыл.
– Где отец-то? – отыскала она глазами сына Володьку, валявшегося в это время на полатях с книжкой.
– На ковре, – хмыкнул Володька сверху и перебросил через брус жердястые, в расклешённых шароварах ноги. – Маг привезла?
– Привезла, привезла твой маг, всадила, прости господи.
– Японский?
– Кто его знает? Продавщицы включали, поёт по-заполошному. – Посовалась по избе и опять: – Отец-то, спрашиваю, где? – она не расслышала, что – на «ковре».
– А-а, – отмахнулся Володька. – Висит Иисус Христос на своём месте.
– Что-о? – Лиза поняла, кинулась в сени, распахнула двери в чуланчик, откуда напахнуло свежими березовыми вениками. Охнув, она опустилась на куль с отрубями и совсем поникла.
Григорий, спутанный ременными вожжами, стоя во весь рост, был привязан к стене, и широко, как птица в полете, разбросил руки, тоже перевитые вожжами, концы которых, завязанные петлями, держались за два вколоченных боронных зуба. Такие чудеса уже приключались в доме Бакалдиных, но сейчас Лиза напугалась, потому что произошло без нее.
– Живой ли уж? – только и промолвила она и осуждающе перевела взгляд на Володьку. Тот топтался в дверях чуланчика с ухмылочкой: вроде, и горя ему мало, что отец в таком положении.
Голова Григория свешивалась на грудь, спутанные
– Разит-то, господи, винищем! За что его опять?
Володька дурацки усмехнулся, переминаясь, как молодой жеребенок, в своих клешах.
– Наши, значит, шведам проигрывать начали. Шайбу за шайбой. Одну, вторую вкатили. Ну, швед, русский рубит, колет. Батя и того: шарики за ролики заскочили. Схватил со стены «тулку», как шарахнет из обоих стволов? Телик аж подпрыгнул и – в дребезги.
– Господи, господи-и! Из ружья по телевизору! – застонала Лиза, опять опускаясь на куль с отрубями. – Кончил, знать? Такую дороговись!
– Ясное дело, кончил, – спокойно подтвердил Володька. – Как шарахнет дуплетом, пыжи войлочные аж на кровать срикошетили и зашаяли. Из чайника заливал.
– Ты-то куда смотрел? Твоя-то садовая голова где была?
– Дак мы не одни были. Федя Сорокин с Иваном Андреевым болели.
– Вот и оставь одних, вот и оставь! Много они выпили?
– Ясное дело. Ну батя как дробалызнет из обоих стволов. По шведам хотел.
– По живым-то людям. Чё деется! – совсем потерянно произнесла Лиза.
Володька захохотал.
– По живы-ым! Отвязать, наверно, надо, а? А то мы как скрутили его после атаки. Выспался, поди!
– В от еще дитятку вырастили! Сымай отца, антихрист! – резко поднялась Лиза и ушла в горницу прибирать. Там она долго гремела стульями, пустой посудой, собирала окурки в цветочных горшочках. Перестелила кровать. Наконец вынесла выбить половик, перешагнув через ноги Володьки, который сидел теперь на пороге избы и читал инструкцию магнитофона.
– Освободил?
– Ясное дело. Досыпает на вениках.
– Ниче не сказал?
– Бормотал всякое. Набрались бормотухи. Пили бы уж, дак пять звездочек!
– И ты туда же! Пять звездочек! Кончи школу сперва, обормот!
– А потом женю, отделю и ничего не дам! – гоготнул вдогонку матери Володька и сунул инструкцию в карман брюк. Похватав на ходу вчерашнего супа, он просунулся в цветастую рубашку, завязанную на животе узлом, повесил на плечо магнитофон, шагнул за порог.
– Куда это навострил лыжи? – остановила его Лиза, залюбовавшись на рослую и стройную фигуру сына. С осени ему надлежало идти уже в десятый класс.
– Пойду прошвырнусь!
Где только слов набрался, «прошвырнусь»! – но ругаться Лизе расхотелось, перебросила через плечо полотенце, собираясь заняться посудой, и, словно спохватясь о чем, сказала нерешительно: – Обожди, Володька.
– Ну.
– Зарядил бы ружье, сынок.
– Во дает мать! – обрадовался было Володька, но тут же осекся. – Ты чего это, ты чего, а?
– Зачевокал. Говорю тебе – заряди. Требуется, если мать просит.
– Ничего себе просьба! – округлил Володька зрачки. – Добивать, что ли, телик? У прясла он лежит, одни чечки остались! – и почему-то на цыпочках, словно боясь кого потревожить, прошел в избу, достал с полатей двустволку, переломил, взглянул по-хозяйски в стволы. – Папковые заложить?