Пожирательница гениев

Серт Мизиа

И вот снова у меня на руках беззащитный ребенок! Решительно, меня преследует этот рок — меня, которая так нуждается в поддержке!

Наша жизнь становилась невыносимой. «Если бы ты повидалась с ней… Если бы ты повидалась с ней…» Эта фраза постоянно вертелась в моей голове. В конце концов, почему бы не попробовать? Чем я рискую? Я решила попросить ее по телефону о свидании. Боясь, что могу передумать, немедленно приказала подать машину и отвезти меня на эту злополучную улицу Фортюни, куда до сих пор приезжала только шпионить за большим красным автомобилем Альфреда.

Состояние духа во время дороги, которая вела меня к предмету всех моих несчастий, было героическое. Я представляла себе нашу встречу в стиле драм Анри

Батайя. «Я люблю этого человека, мадам, и он любит меня, — скажу я ей. — Вы убиваете его. Вы женщина, у вас есть сердце… Верните его мне!» И я протяну ей руки… неотразимый жест. Она расплачется и бросится ко мне в объятия… Я отчетливо видела эту сцену, она казалась прекрасной.

Итак, я храбро позвонила. Лакей, открывший дверь, во что бы то ни стало хотел взять мою муфту и обыскать ее. Появилась горничная, которая проводила меня в маленький будуар. Проверила, нет ли карманов на моем платье. Я поняла: «мадам» приказала убедиться, что у меня нет оружия! Успокоившись, прислуга оставила меня в будуаре — типичном будуаре кокотки. Лантельм вошла. Она сразу же начала разговор в таком веселом и жизнерадостном тоне, что заготовленная мною трогательная речь стала неуместной. Я была оглушена лавиной комплиментов. В то же время она мельком бросала на меня убийственные взгляды. Из потока ее слов выходило, что ей наплевать на Эдвардса, зато я ей очень нравлюсь…

Ошеломленная, я спрашивала себя, как следует понимать подобное заявление. Но Лантельм была особой очень прямой и не замедлила поставить все точки над «i». Она вернет Альфреда, но с тремя условиями: ей нужно жемчужное ожерелье, которое было у меня на шее, миллион франков и… я сама. Кроме третьего условия, какое я отказывалась принимать всерьез, я готова была заплатить ее цену. Сняла свои жемчуга и положила на стол. «Дайте мне несколько дней, чтобы собрать миллион. Его нет, разумеется, при мне, но вам не придется долго ждать».

Я покинула улицу Фортюни озадаченная: можно ли уже торжествовать победу? Я была так шокирована ее бесстыдством, что захотела немедленно принять ванну. Поехала в «Отель дю Рейн», в котором оставила за собой апартаменты, где мы жили до особняка на улице де Риволи и где мне нравилось время от времени уединяться. Не прошло и получаса, как я увидела подъехавший с улицы де ла Пэ большой красный автомобиль. Шофер принес мне пакет и письмо. В пакете были жемчуга. В письме на фиолетовой бумаге Лантельм писала, что, как следует подумав, она отказывается от жемчуга и миллиона, но настаивает на третьем условии…

На другой день Альфред пришел завтракать на улицу де Риволи в превосходном настроении. Я не знала, что сказать и что делать.

Спустя несколько дней у нас обедало множество друзей. Слуга что-то шепнул на ухо Эдвардсу: он забыл, что очень важный политический деятель будет сегодня вечером на улице Фортюни и настойчиво просит его прийти туда. Он ушел и не вернулся.

Я чувствовала себя совершенно потерянной, проводила целые дни, запершись в своей комнате, и плакала, плакала.

Время от времени появлялся Альфред, заверял в своей любви, бушевал, стонал, награждал Лантельм мерзкими эпитетами… и возвращался к ней.

Однажды вечером после театра он позвонил, чтобы спросить мою горничную, не забыла ли я убрать и запереть бриллианты. Меня охватила такая ярость, что я схватила картонку для шляп, бросила туда как попало все драгоценности, добавив все, что подвернулось под руку, — коробочки и другие предметы из золота, — и приказала немедленно отвезти картонку Лантельм.

На другой день Эдвардс устроил мне отвратительную сцену. Спрашивал, не сошла ли я с ума, послав фамильные драгоценности подобной женщине. На этот раз она их не вернула…

Занимаясь своей профессией, Лантельм не могла накопить такие

сокровища за целую жизнь. Это ударило ей в голову. Действительно, несколько недель спустя она явилась в мое отсутствие на яхту и попросила проводить ее в ванную комнату, чтобы «привести себя в порядок». Оказавшись там, не теряя ни секунды, она сунула в сумку роскошный золотой туалетный прибор, который я всегда оставляла в нашем плавучем доме. Она уже не видела никакого резона в том, чтобы не присвоить решительно все. С этого момента моей ноги не было на яхте, которую я так любила.

Однако, прежде чем все окончательно рухнуло, к Эдвардсу еще один раз внезапно вернулась ясность ума. После особенно унизительной сцены с Лантельм он порвал с ней — окончательно, говорил он, — и, казалось, понемногу выздоравливал от этой позорной одержимости. Увы! Это длилось не более двух недель. Какую новую стратегию изобрела она, чтобы вернуть его? Как бы то ни было, однажды вечером я нашла в своей спальне патетическую записку, в которой Альфред писал, что обожает меня, что он проклят судьбой… и ушел жить к ней [176] .

176

Эдвардс женился на Лантельм через четыре месяца после развода с Мизией в 1909 г.

Я, разбитая, истерзанная, полная отвращения, поехала на несколько дней в Италию повидаться с друзьями. Никогда еще после расставания с Таде я не чувствовала себя такой растерянной. По злой иронии судьбы в Риме в «Гранд Отеле» дирекция пожаловала меня номером с огромной кроватью, сверх меры украшенной амурами и купидонами. Как-то вечером я почувствовала себя до такой степени одинокой, безутешной и крошечной в этой громадной кровати, созданной для любви, окруженная этими глупыми купидонами с их стрелами и улыбками, насмехающимися надо мной, что внезапно и неудержимо, как приступом тошноты, мною овладело возмущение. Я накинула пеньюар, открыла дверь и остановилась на пороге, поклявшись, что приглашу первого же мужчину, который появится в коридоре, разделить мое одиночество, мою постель и улыбки купидонов.

Единственный раз в жизни подобная идея родилась у меня. Один бог знает, что произошло, если бы за эти добрые четверть часа ожидания того, кому решила отдаться, — дрожа от страха, холода, волнения и негодования, — я увидела кого-нибудь другого, а не ночного портье [177] …

Усталость взяла свое, я заснула на подушке, мокрой от слез, под взглядом верного легиона маленьких амуров, охраняемая их луками. Утром я уехала в Париж. Положение не изменилось. Альфред, полубезумный, оставался в сетях дамы, которой так нравились мои драгоценности.

177

Существует версия, что это был не портье, а давний обожатель Мизии писатель Ромэн Коолюс, который пригласил ее в Италию, а она его в свое ложе с купидонами. Проведя несколько дней с ним в Риме и Неаполе, Мизиа вернулась в Париж и больше не давала о себе знать, «разбив ему сердце», как сетовал Коолюс в письме к ней. Это была не единственная эскапада Мизии, чтобы, пробудив ревность Эдвардса, вернуть его. Лиан де Пужи рассказывает в своих мемуарах, что несколько дней в Баден-Бадене у Мизии был роман с драматургом Анри Бернстайном. На этот раз брошенной оказалась она. Бернстайн в ужасе писал Лиан, что не знает, как от нее избавиться. Мизиа постаралась отомстить, призвав в качестве рыцаря своего бывшего мужа Таде. Встретив Бернстайна, Натансон нашел способ оскорбить драматурга. В результате последовала дуэль, которая прекратилась, как только Таде увидел капли крови на руке Бернстайна.