Пожирательница гениев
Шрифт:
В последние годы жизни Пруста я вспоминаю его не иначе как во фраке. Он жил ночной жизнью, вставал только на закате дня. Долгие годы страданий, которые позволили ему из бесконечных заметок создать грандиозное произведение, не лишили его ностальгии по легкому и праздничному свету. Он плакал, что не может больше посещать его. Ни кашель, ни жар не могли удержать его в кровати, если он находил силы подняться. В последнем письме Пруста ко мне, полном обаяния его мысли, звучит неискоренимый для него соблазн света:
«…Целые годы я не бывал на вечерах и не думаю, что смогу быть там 24 декабря. Но в первый раз я полон искушения сделать это.
Ничего не было бы мне приятнее, чем прийти к Вам, увидеть Вас. Это одна из очень редких вещей,
Бывают дни, когда с удивительной ясностью вспоминаю Ваше лицо, злое и прекрасное. В иные дни меньше. По-прежнему ли Вы дружны с моим месье Сертом? Я чрезвычайно восхищаюсь им, но он так плохо относится ко мне: сказал, что не знает никого более антипатичного, чем я. Какое преувеличение…»
За три месяца до смерти у него еще хватило сил шутить по поводу Серта. Бог, который позволил Мольеру испустить последний вздох на сцене, должен был бы позволить Прусту умереть на балу.
Глава девятая
Влюбленность Эдвардса — Женевьев Лантельм — Встреча с Хосе-Мариа Сертом
Альфред восхищался Режан, бывшей идолом французской публики, и для нее целиком перестроил «Театр де Пари», который стал «Театром Режан». К несчастью, он не остановился на этом, а решил написать пьесу. Правда, это была одноактная пьеса, дававшаяся в начале представления. Но, на мой взгляд, это все равно было уж слишком. При всем желании я не могла оценить его талант драматурга. Он был задет, но у него все же хватило вкуса и такта ограничиться этим единственным опусом [172] .
172
Кроме «Потерянного попугая» Эдвардс написал по крайней мере еще одну пьесу для Лантельм, «Рикошетом», сюжетом которой послужила его победа над Таде Натансоном, превращенная им в легкую комедию. Пьеса была поставлена в «Театре де Капюсин», где роль Мизии (выведенной, разумеется, под вымышленным именем) играла сама Лантельм.
Режан нашла исполнительницу для его пьесы, молодую актрису, больше известную в полусвете, чем на сцене. Это была Лантельм [173] . Эдвардс не нарушил традицию, которая требовала, чтобы автор влюбился в исполнительницу главной роли, а я не замедлила это заметить. Я, которая целые недели проводила в запертом на ключ номере мадридского отеля, считала себя вправе выразить справедливую ревность.
Однако не хотела устраивать сцену, не имея достаточных доказательств.
173
Лантельм Женевьев (1887–1911) — актриса. Дочь хозяйки борделя, главной приманкой которого она была. В 14 лет поступила в Парижскую консерваторию драматического искусства. Ее приглашали в «Комеди Франсэз», но она предпочла театры на Бульварах. Помимо красоты славилась своей сексуальностью, равной склонностью как к мужчинам, так и к женщинам. Эдвардс познакомился с ней весной 1906 г., когда она дебютировала в труппе Режан.
После зрелого размышления я решила отплатить Альфреду его же монетой: он цинично признался мне, что когда-то установил за мной слежку. Ну что же, сделаю то же самое…
Я тщательно разработала план, и когда пришел подходящий день, последовала за Эдвардсом в своей белой машине до улицы Фортюни. Там жила Лантельм. Увы, не будучи еще опытным детективом, я неосторожно высунула голову из автомобиля. Эдвардс увидел меня. Он пришел в ярость и отвез домой, бранясь всю дорогу: что я — сошла с ума? Не стыдно ли мне вести себя, словно героиня бульварного романа? Что вообразит прислуга? Неужели мне нравится компрометировать и делать посмешищем человека его возраста?
Но его ярость и выговоры я восприняла достаточно холодно. Ведь я своими глазами
Однажды у нас завтракал Форен. Раздался телефонный звонок, Альфред поспешил к аппарату. По его репликам я поняла, что он в свою очередь установил слежку за Лантельм… У него это было манией!
Нанятый им детектив сообщил, что наконец она была застигнута на месте преступления [174] …
— Ну вот, — сказал Форен, — до сих пор он думал, что любит ее. С сегодняшнего дня он будет одержим ею, она станет ему необходимой.
И действительно, начался ад. Каждый день, приходя домой завтракать, Эдвардс падал в кресло и, обхватив голову руками, начинал кричать:
— Черт возьми!.. Что со мной?!.. Это ничтожество! Она страшна!.. Она в подметки тебе не годится!.. Если бы ты видела ее без косметики! Она безобразна, слышишь? Безобразна!
174
C любовником, актером Полем Ардо.
— Оставь меня в покое. Что ты мне без конца сказки рассказываешь! — говорила я. — Она очаровательна, я это знаю, и ты любишь ее больше, чем меня.
— Я запрещаю тебе так говорить, — стонал он, — я люблю только тебя, она мерзость, гадость!
И он вынимал из кармана подарок, который только усиливал мое раздражение. Я уходила, хлопнув дверью, запиралась у себя, чтобы скрыть слезы.
Раздобыла портрет Лантельм, поставила его на туалетный столик и отчаянно старалась стать на нее похожей, копируя ее прическу, ее туалеты… как знать? Мне она казалась верхом совершенства, потому что мужчины были у ее ног.
Эдвардс погибал. Каждый день повторялась неизбежная сцена сожалений, извинений, слез, но каждый вечер он возвращался к ней. Этот человек, которому было около шестидесяти, стал совершенно одержимым. Париж начал жалеть меня.
«Не могу заснуть, дорогой друг, — писала мне Режан [175] , — не поблагодарив Вас за Вашу телеграмму… Почти благословляю состояние отупения, в котором Вы должны находиться. Оно успокоит Ваши бедные нервы, а это сейчас самое лучшее… Я могу только одобрить то, что Вы говорите, так как сама в Вашем возрасте не действовала бы иначе… Альфред, мне кажется, растерян, нервен, смущен, грустен… мне кажется, он скоро вернется к Вам, приведет Вас к нам. Мы все очень любим Вас, Вы это чувствуете.
175
Вероятно, Мизиа, чтобы как-то отвлечься от терзаний, уехала в Кобур в Нормандию, где тогда находились ее друзья: Вюйар, Сем, Бернар, Люсьен и Саша Гитри. Она остановилась в «Гранд Отеле», в котором жил и Марсель Пруст. И там произошел случай, как будто специально созданный для бульварного фарса. О нем со злым юмором рассказал Пруст, не очень благоволивший к Мизии, в письме к Рейнальдо Ану (письмо это приведено в книге Голда и Фицдейла). За завтраком в ресторане отеля Мизиа увидела того самого Шарко, который несколько лет назад уговаривал ее стать любовницей Эдвардса. За другим столиком сидел сам Эдвардс с Лантельм и, наконец, из глубины зала ей улыбался Таде Натансон.
Он не вызовет никаких симпатий и сочувствий, если не предстанет перед всеми таким, каким действительно является по существу: добрым, любящим Вас и только Вас. Посмотрите — деньги все портят и пачкают… это его деньги привлекают эту женщину… Вы с Вашей деликатностью закрываете глаза и не можете понять. Он слишком хорошо знает, что такое деньги. Может быть, это заставит его понять, какую глупость он совершает!»
— Потерпи, — умолял меня Эдвардс, — я чувствую, что это конец. Я не выношу больше эту потаскуху. Пойди к ней. Объяснись. Скажи, чтобы она оставила меня в покое, и мы с тобой отправимся путешествовать.