Пожирательница гениев
Шрифт:
Человек, создавший занавес к «Параду» и декорации «Треуголки», друг, битву которого с самим собой я наблюдала более тридцати лет, согласился на это!.. (Вдруг я вспомнила совсем маленькое полотно Пикассо идеального зеленого цвета, изображающее бой быков, для которого я нашла такую превосходную раму, что в течение многих лет оно представлялось мне самой драгоценной вещью на свете.)
Вскоре после посещения злосчастной выставки я почувствовала потребность пойти к Пикассо в его ателье на улице Гранд-Огюстэн. Мне надо было снова увидеть человека, друга, который выбрал меня свидетельницей на своей свадьбе и крестной своего первого ребенка [305] . Я пересекла большой выстланный плитами двор скромного и прекрасного особняка, который так шел ему, поднялась по одной из самых красивых лестниц Парижа, ведущей на площадку, где работал Пикассо. Он показал мне комнаты с высокими потолками и плафонами, поддерживаемыми огромными балками; «тайники»,
305
На свадьбе Пикассо с его первой женой, танцовщицей дягилевской труппы Ольгой Хохловой в 1917 г. и крестной его первого сына Пауло, родившегося в 1921 г., Поль Моран, не раз наблюдавший за Пикассо в обществе Мизии, уверял, что он испытывал к ней явную слабость.
Он снимал со стен картины и ставил их так, чтобы они были доступны моему слабеющему зрению… Их было несколько дюжин… Как бы мне хотелось сказать, что я восхищена ими!.. Как он был бы счастлив, если я бы ушла с одной из них!.. Увы, из всего того, что он сейчас делал, не было ничего, что я хотела бы видеть у себя, с чем могла бы жить. Я слишком сильно любила Пикассо, чтобы притворяться…
Когда он проводил меня до дверей и поцеловал, я увидела, что его большие светлые глаза затуманились слезами… Я бы все отдала, только если бы могла сказать ему: «Мне очень нравится эта картина…»
В машине я безудержно плакала над тем, чем это все могло бы быть…
Выставка с картинами без рам совпала приблизительно с тем временем, когда Пикассо вступил в коммунистическую партию [306] . Думаю, устав от настойчивых уговоров своего окружения, он в конце концов сдался и сделал это. Вообще Пикассо терпеть не мог принимать решения и ставить свою подпись под чем бы то ни было. Наверное, воспользовавшись редким днем, когда он был «в настроении», его уговорили подписаться под заявлением о приеме в партию. Быть может, он больше всех сам удивился, увидев в одно прекрасное утро свою фотографию и имя, занимавшие почти всю первую страницу «Юманите» [307] .
306
Пикассо вступил в КПФ в 1944 г.
307
«Юманите» — ежедневная газета коммунистической партии Франции.
Пикассо-коммунист, какое знамя для Советов! И что могло быть естественнее для них, как максимально эксплуатировать такое известное имя? Но здесь началась опасность. Пикассо был уже давно сам по себе знаменем. Для чего ограничиваться одной партией и становиться лучшим средством ее пропаганды? Что Пикассо был «левым» и даже «крайне левым», хвала за это Богу! Но сделать себя, художника, заложником самой жесткой доктрины?! Он скоро это понял. Однако огромная гиря, которая называлась Пикассо, была уже брошена на чашу весов.
Какая ужасающая ответственность! Сколько тысяч интеллектуалов, молодежи, жаждущей служить делу, последовало без малейших колебаний за тем, кем горячо восхищались?!
О своем решении Пикассо мог забыть, может быть, с той же легкостью, с какой его принял… Но другие, могли ли они позволить себе сделать то же?
Это сенсационное вступление в партию напомнило многим нашим друзьям Андре Жида. Я знала Жида с детства. После долгой и мучительной внутренней борьбы он пришел к тому, что истина (или то, что считал близким к ней) в коммунизме. Совершив путешествие в СССР [308] , он понял значение и масштабы своей ошибки. И снова пережив жестокий душевный кризис, счел долгом немедленно опубликовать книгу [309] , создание которой было для него настоящей Голгофой. Несмотря на то что он всегда оставался моим другом, я не чувствовала Жида близким себе. Его суровый протестантизм, его постоянная внутренняя борьба были противоположны тому, что привлекало меня. Для меня любовь — ослепляющее откровение, проявляющее себя с такой непреложностью, что тут не до споров. Но Жид — писатель, философ. Было бы глупо не признать значительность его творчества, и я особенно высоко ценю искренность во всем, что он делает.
308
Андре Жид посетил СССР в 1936 г.
309
«По возвращении из СССР», 1936 г., где написал всю правду о том, что происходит в Стране Советов.
В
Я хорошо знаю, что сегодня принято, чтобы музыканты занимались архитектурой, художники — литературой, писатели — скульптурой и т. д. Что касается меня, я ненавижу это. Совсем не значит, что я не люблю блажи, но она должна иметь предел. Думаю, перейдя границы под таким предлогом, как эпатаж буржуа, часто оказываешься на краю пропасти. Если Пикассо забавляет, когда он говорит нескольким друзьям: «Я тоже могу написать пьесу», и сочиняет пятиактный фарс под названием «Желание, схваченное за хвост», не вижу в этом никакой беды и, наверное, сочла скорее занятным, если бы присутствовала при этом. Что нашелся издатель, напечатавший этот наивный, ученический фарс на роскошной бумаге, спекулируя именем автора, мне кажется довольно глупым (особенно потому, что Пикассо давно миновал возраст подобных развлечений). Но когда доводят «почему бы не драматург; почему бы не гончар; почему не?..» и т. д. до «почему бы не коммунист?», играть этим я решительно отказываюсь. Человек масштаба Пикассо несет по отношению к подрастающему поколению ответственность, которая находится в прямой зависимости от его славы.
Из этого не следует, что из-за известности я отказываю Пикассо в праве делать то, что он хочет, и развлекаться так, как ему нравится. Я всегда стою за полную свободу в любой области.
Но высокие предназначения предполагают и огромные обязательства. Потому что те, кто становится центром притяжения, непроизвольно и неизбежно увлекают за собой других. Вокруг таких, которых, как Пикассо, природа одарила частичкой света, собирается бесчисленное множество молодых людей, ищущих что-то, во что они могли бы верить. Вера (я не имею в виду религиозный смысл этого слова) — основная потребность человека. Каким кошмаром стал бы мир, состоящий из одних потерявших веру! И как при этом не видеть, что свобода исключительных личностей должна остановиться там, где она убивает способность мыслить у тех, кто верует в них?
Как ни странно может это показаться, я всегда видела в природе Пикассо цвета нежности, а в его палитре — все основные тона, чтобы писать любовь.
Есть вещи, которые требуешь только от тех, кого по-настоящему любишь. Таким было мое отношение к Пикассо. Его истинные друзья были и моими друзьями. Только с ними я могла говорить о нем. Не выношу тех, кто на него нападает, как и его так называемых защитников. Вы встретите людей, которые вам скажут: «Мизиа находит смешными тарелки Пикассо». Это неправда. Некоторые мне очень нравятся. И я считаю, что он совершил бы большую ошибку, если бы не создавал их, раз ему хотелось. Но убеждена, что, делая их, он не думал продавать их за триста тысяч франков. Я верю: если бы мы вместе ели на них вареную говядину и слуга разбил две или три тарелки, Пикассо очень смеялся бы. Но это вещи, которые я не пыталась объяснить «пикассистам»… как и многое другое.
Помимо Реверди Макс Жакоб был среди немногих, кто действительно знал и любил Пикассо. Бедный Макс Жакоб! Кроме четверостишия, которое он написал по моей просьбе для Марселль Мейер, среди бумаг, которые случайно сохранились у меня, я нашла его душераздирающее письмо, датированное 1944 годом. Несчастный, затравленный в своей деревне Сен-Бенуа, он доживал последние дни перед страшной смертью в Драней [310] :
«В отчаянии я зову на помощь… Ваша дружба так часто всплывает в моей памяти, что я осмелился огорчить Вас рассказом о моих бедах… Родной дом разграблен, разрушено все, что напоминало детство. Старшая сестра умерла от горя. Брат арестован… Я все вынес, безропотно покорившись проклятию, тяготеющему над моей несчастной расой! Но вот верх ужаса: моя самая младшая сестра, моя любимица, та, которую я называл «моя маленькая», арестована, заключена в тюрьму, потом в Драней. Это для нее я прошу Вашей помощи прежде, чем ее отправят в Германию, где она погибнет… Бедная знала только несчастье, ее единственный сын в сумасшедшем доме.
310
Макс Жакоб погиб в концентрационном лагере Драней в 1944 г., куда был заключен фашистами как еврей, несмотря на то, что еще в 1915 г. перешел в католичество.
Дорогой друг, позвольте мне поцеловать Ваши руки, подол Вашего платья… Умоляю Вас, сделайте что-нибудь…»
Помню, читая это письмо, я плакала от жалости и негодования. Как горько, как больно, что на этого доброго, прекрасного человека обрушилась вся людская гнусность и злоба. В горе, которое я испытала, прочитав его письмо, было одно утешение: я убедилась, что сердце Серта не постарело ни на один год за все сорок лет, что я его знала. Как только я рассказала ему о письме Макса, он, не думая о неприятностях, которые может на него навлечь защита еврея во время немецкого террора, немедленно «нажал на все кнопки», чтобы помочь ему. Увы! Бедный Макс был отправлен в Драней, и приказ о его освобождении, которого Серт в конце концов добился, пришел слишком поздно.