Пожизненный срок
Шрифт:
«Надо убраться, но у меня нет сил».
Сквозь дверной проем она смотрела в гостиную, чувствуя тепло батарей отопления, слыша шорохи в углах.
«Одна, одна…»
Ощущая в ушах звенящую тишину, мучаясь от бесплодного желания кому-нибудь принадлежать, она легла на кровать сына и свернулась калачиком, обняв набитого ватой цыпленка. Это был кусочек счастья, свободы, ожидавшей ее в этой комнатке, кусочек, который не требовал ничего взамен.
Она уснула. Сон окутал ее тяжелым покрывалом и увлек в бездну, и Анника отдалась
Откуда-то издалека послышался звон сотового телефона, разнесший вдребезги мир и покой. Анника резко села, уронив на пол цыпленка. Где она оставила телефон?
Шатаясь, побрела в прихожую.
«Номер скрыт, черт. Это из газеты».
Она нажала кнопку и услышала густой, плотный шум, гул, музыку и отдельные голоса.
— Анника, это ты?
Не ответив, она опустилась на пол.
— Слушай, привет, это я, Томас.
Он был в баре или еще в каком-то кабаке, где было очень шумно.
— Привет, — сказала она в темноту.
— Слушай, — снова заговорил он. — Я заказал два комплекта зимней одежды. Для Эллен. В «Оленсе». Один темно-синий, другой — розовый. Как ты думаешь, какой лучше взять?
Язык его заплетался, причем довольно сильно.
— Где дети? — спросила она.
— Они спят, а я пью пиво с Арнольдом…
— Кто с детьми?
— София дома, так что ты…
— Если тебе надо будет куда-то уйти, то я могу побыть с детьми, — сказала она.
Он замолчал. В трубке гремела музыка диско, слышался громкий женский смех.
— Я не хочу с тобой ссориться, — сказал он.
Аннике не хватало воздуха, она широко раскрыла рот и судорожно вдохнула.
«Он пьян и звонит из бара. Уже устал от нее?»
— Я тоже, — сказала она вслух.
— Как поступим с одеждой?
«Зачем ты звонишь? Чего ты на самом деле хочешь?»
— А ты сам как думаешь?
— Ты всегда говоришь, что надо с умом выбирать девчоночьи вещи. И мальчишеские тоже. Наверное, розовый лучше, нет? Я думал…
— Какой цвет хочет Эллен?
— Розовый.
— Значит, и бери розовый.
— Ты так считаешь?
Она сглотнула, чтобы сдержать подступивший к горлу плач.
«Не звони мне. Никогда не звони. Мне так одиноко, а от твоих звонков у меня кружится голова».
— Пусть она решает сама. Цвет не так уж важен.
— Ладно. Тогда пока?
— Пока.
Ни один из них не отключился. Гремела музыка. Женщина перестала хохотать.
— Анника?
— Да.
— Ты это серьезно? Ты сможешь приглядеть за детьми, когда меня не будет?
Она снова сглотнула.
«Бросай трубку! Оставь меня в покое! Ты разрываешь меня на части!»
— Конечно, серьезно.
— Пока.
— Пока.
На этот раз Анника сама закончила разговор и положила телефон в сумку. Села и подтянула колени к подбородку, ощущая в груди странную смесь экстаза и душевного подъема.
Вторник,
16
Нина Хофман жила на Сёдерманнагатан, недалеко от Фолькунгагатан в Сёдермальме. Шум уличного движения оглушительным эхом отдавался от стен стоявших в переулке домов. Аннике захотелось заткнуть уши.
Дом был построен в двадцатых годах — светло-коричневый, невыразительный фасад с узкими слепыми окнами. Квартиры в таких домах обычно тесные и темные.
Анника вошла в подъезд, и, когда входная дверь закрылась, уличный шум — к ее удивлению — вдруг совершенно исчез. Анника посмотрела список жильцов. Квартира Нины находилась на втором этаже. Анника поднялась по лестнице, остановилась перед дверью с табличкой «Н. Хофман» и нажала кнопку звонка.
Инспектор Хофман за это время сделала себе короткую стрижку. Одета она была все в ту же куртку с капюшоном, что и во время их последней встречи, в дождливую летнюю субботу.
— Хочешь кофе? — спросила Нина, и Анника кивнула.
Квартира действительно была очень темная. Окно единственной комнаты с кухонным альковом выходило во двор. Но комната была большая, просторная, с лакированным паркетом и удобной мебелью.
В прихожей Анника сняла сапоги и верхнюю одежду.
Кофе Нина сварила заранее, так как в гостиную она вошла с термосом и двумя кружками, которые поставила на обеденный стол. Анника отдала Нине сегодняшний номер «Квельспрессен».
— Статья о Давиде на одиннадцатой странице.
Пока Нина разворачивала газету, Анника налила кофе в обе кружки, села и отпила глоток. Нина молча читала, потом отложила газету и посмотрела на Аннику:
— Это не очень умно.
Анника вздохнула и пожала плечами.
— Понятно, — сказала она, — и что же здесь не так?
— Думаю, тебе не стоило касаться этой стороны прошлого Давида Линдхольма. Он часто уезжал за границу, чтобы отделаться от преследовавших его людей. Они не хотят вспоминать эти факты.
— Кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Преступные группировки?
Нина смотрела на свою кружку, не прикасаясь к ней.
— Людей, которых Давид помогал упрятать в тюрьму? — настаивала Анника. — Мелких жуликов, которых он избивал, их семьи или его партнеров по бизнесу?
— Я не понимаю, какое все это теперь имеет значение, — сказала Нина, отодвигая кружку. — Давид мертв, Юлию скоро признают виновной в его убийстве. — Она подалась вперед. — Я говорю тебе это из любезности. Все не так просто, как выглядит. Люди многое скрывают. Ты смотришь на Давида Линдхольма и видишь коррумпированного полицейского офицера, скрывающегося под маской порядочного человека, но ведь ты ничего о нем не знаешь. Его мать прибыла в Швецию на белом автобусе вскоре после капитуляции нацистов. Из всей семьи уцелела она одна. Она приехала в Швецию шестнадцатилетней и уже тогда была больна. Ее поместили в дом инвалидов, когда Давид был подростком. Не суди скоропалительно.