Позволь мне верить в чудеса
Шрифт:
— Ведешь себя, как… Дура малолетняя…
Не дав договорить, Корней произнес, глядя на девушку с прищуром. Она распалялась с каждой фразой все сильней — это было видно. Не понимала только, что и он так же. Тоже все сильней. И тоже близок к тому, чтобы взорваться. Только его взрыв будет куда более тяжелым. Для обоих.
— А я такая! Дура! И малолетняя! А вы… Нравоучитель двуличный! Сами… Самому можно вот здесь…
Аня махнула в сторону коридора, вспоминая, как когда-то застала его с любовницей, чувствуя, как гнева и обиды становятся еще больше, хотя казалось —
— Ты хоть предохраняешься? Или все должно быть спонтанно, и презерватив — необязателен?
Но Высоцкий явно не собирался отвечать на ее обвинения. Зато бросаться своими — легко и с радостью. Ошарашил новым вопросом настолько, что Аня застыла, открыла было рот… И тут же закрыла… На какое-то время забыв, как люди разговаривают.
— Вы… Да вы… — а потом посмотрела на него широко открытыми глазами, постепенно краснея от стыда. — Да как вы смеете вообще? Какое ваше дело?
— Мое? Мне не нужны проблемы. Аня. Насколько я знаю, ко мне в дом ты пришла без довеска в виде залета и, подозреваю, без подобных эпизодов в убитых тачках в анамнезе. И мне все равно, что ты будешь делать со своей жизнью, когда уйдешь за эти двери. Но пока ты здесь, ты будешь делать то, что я тебе сказал. В частности, отвечать на мои вопросы. Поняла?
— А не пошли бы вы…
— Куда?
— К черту со своими вопросами! — Аня снова взвизгнула, блестя глазами так, что самой стало обидно. Потому что, кажется, на них выступили слезы бессилия. Слезы, которые показывать Высоцкому хотелось меньше всего.
— Я жду ответ.
— Нет!
— Что, «нет»?
— Не ваше дело! Вы… Ко мне в душу лезть права не имеете! И я не обещала, что буду вам отчитываться… И вы… И вы должны были сделать вид, что нас не видите! Понимаете? Так делают нормальные люди! Нормальные, а вы…
— Ясно. То есть нечего ответить. Вся надежда на принца…
Аня распиналась, но Корней ее, кажется, даже не пытался услышать.
Продолжал смотреть, сузив глаза и раздувая ноздри, а еще чеканить так, будто ее истерика — на ровном месте…
— А даже если так, то что? Вот что вам до этого?
— Я уже сказал, что мне, Аня. А ты… Понастроишь воздушных замков, а потом удивляешься, что они осыпаются. Дом потеряли уже. Добились. Остались на улице благополучно. Молодцы. Вроде как пронесло, могло быть хуже… Так почему бы не продолжить усугублять, да? Дальше что по плану? Залететь? Удивиться, что «самый лучший на свете» не обрадуется новости? А потом? Хотя подожди… Я знаю, что потом. Есть же отработанная мамой схема. Родить. Бабушке оставить. Она как раз подлечится, еще одного воспитает. Куда денется? Угадал?
Корней говорил, видя, как девичье лицо меняется. Если раньше дышала часто и глубоко, то в какой-то момент перестала… Если раньше лицо наливалось краской, то в какой-то момент побелело… Если раньше держала губы сомкнутыми, будто готовясь выплюнуть очередное обвинение, то разом их разжала, открывая рот и позволяя вылететь из него ошарашенному протяжному «хо-о-о», разом выпуская из легких весь воздух, получив удар
И знал ведь… Еще до того, как позволил себе, знал, что бьет непозволительно больно. Незаслуженно. Но не притормозил.
Потом же следил, как застывшая девочка оживает… Опускает взгляд… Смотрит на руки, которые так и лежали на столешнице… Пальцы на которых медленно сгибаются, будто их разом схватила судорога… Потом снимает их, сжимая в кулаки, складывает на груди, сьеживается… Поднимает взгляд на него — мельком, на секунду… Но ее достаточно, чтобы понять — глаза полны слез. Скорее всего хочет что-то сказать, наверняка не против сделать ему так же больно, но не может — не умеет… Просто шепчет:
— Вы меня не знаете, чтобы так…
Разворачивается, делает два шага, запинается на ровном месте, а потом переходит на бег, дергает на себя дверь в комнату, залетает…
И как бы ни пыталась сдержаться, слышно, что с рыданиями справить не может.
Если раньше душили горло — теперь несутся между стен громким плачем.
Как бы подтверждая Высоцкому — молодец. Добился.
В мире не было слов, способных ударить Аню больнее, чем те, что так просто слетели с языка Высоцкого.
С языка человека, который мог бы купаться в любви… Мог бы упиваться ею… И даже делать для этого ничего не нужно.
Ты просто сын… И поэтому любим. Ты просто друг… И поэтому любим. Ты просто муж… И поэтому любим.
У него все могло быть только так. Просто. Потому что он такой — достойный любви. Потому что ему не пришлось делать ничего… А она уже по уши. Потому что не она одна — но и какая-то Олеся из ССК. И та, которая… Которая разбрасывается платьями в прихожей. Да любая! Аня не сомневалась — любая влюбилась бы. Вопрос лишь в том, кого он выберет. Кому позволит быть рядом. Кто не споткнется об эту его чертову планку требовательности…
Ведь он может ее выставлять. Ведь он может самостоятельно решать, кого впускать в свой мир, а кого оставить за порогом. Ведь он может смело заявлять, что любые отношения для него — это сделка с оговоренными правилами. Его правилами. И каждый их принимает. Потому что хочет стать частью его жизни. Пусть маленькой. Пусть незначительной. Пусть просто мельтешащей перед глазами «мышкой»-приживалкой. Но хочет.
Ему не нужно держать двери открытыми день и ночь и умолять… Тихонько, но отчаянно умолять, чтобы в них хоть кто-то вошел. Хоть кто-то…
Хоть кто-то захотел… Его любить.
Ему это не нужно.
Имея максимальный спектр возможных источников любви — он отмахивается от каждого, потому что… Потому что элементарно не знает, как это — мечтать, чтобы тебя любили люди, которые должны бы любить по природе. От рождения. Ни за что. Просто потому, что ты дочь.
У него это было. А у Ани — нет. Она всю жизнь мечтала узнать, как это… Но не случилось.
А еще пыталась разобраться, найти оправдание, понять… Как можно бросить… Своего… Родного… Как можно отрезать, будто и не было. Как можно перед собой же притвориться, что это нормально. Что так и нужно было. Что так бывает.