Пpиключения Hиктошки
Шрифт:
— А я молоко не очень люблю, — признался Hиктошка. — Особенно кипяченное. Потому что в нем пенки.
И он так поморщился, что Вруша невольно тоже поморщился, а Hиктошка, поглядев на него, поморщился так, что у него чуть не свело правое ухо.
— Да уж, — согласился Вруша. — Если еще эта пенка — целая и сидит себе сверху на молоке, тогда ладно. Снял — и пей. А когда она по кусочкам...
— Вот-вот! А еще эти кусочки не сверху, а внутри молока плавают. Ты пьешь, пьёшь...
— А они в рот лезут! Тьфу! Гадость какая.
Вруша плюнул, а Hиктошку чуть не стошнило.
— Да ладно. Ты же не обязан молоко пить, да пенки есть... это он на них работает! — стукнул
Пенки, и правда, кого угодно могли остановить, но только не Солидолыча. Солидолыч был прекрасным механиком. Он нашел остроумное решение, позволявшее вовремя избавляться от пенок, пока они не заткнули молокопроводные трубки. Небольшая шестеренка, приспособленная к карданному валу, толкала кулачок, который с помощью шатуна и кривошипа управлял специальным пинцетным захватом. Через равные промежутки времени длинный, словно клюв аиста, пинцетный захват раскрывался, хватал образовавшуюся на молоке пенку и выбрасывал ее из молокомобиля наружу. После чего крышка котла сразу же автоматически захлопывалась — чтоб молоко не слишком остывало.
Глава четырнадцатая с половиной. КАК СОЛИДОЛЫЧ ПОКИНУЛ ЦВЕТОГРАД.
До появления молокомобиля в Цветограде ездили на прысаках. Прысаками коротышки называли больших тараканов — специальную породу, выведенную еще в стародавние времена из обычных, домашних тараканов. Прысаки намного крупнее простых тараканов и гораздо резвее их. Эту породу потому так и называли: прысаки, что стоило на кухне включить свет, как прысаки прыскали в разные стороны.
Прысаков выкармливали до довольно крупных размеров, так что для маленьких коротышек каждый прысак был с ездовую собаку. Их обычно запрягали в карету по шесть, по восемь, а иногда даже и по десять штук. Так вот, Солидолыч уже ездил на молокомобиле, а все остальные коротышки пока что на прысаках. Это вообще было так давно, что мало уже кто помнит о том времени. Малышки тогда носили пышные платья со множеством шуршащих юбок, надетых одна поверх другой. И когда Солидолыч впервые выехал на своем автомобиле на середину бульвара Гладиолусов, чуть ли не под колеса ему бросилась одна малышка. Она сильно шуршала своими многочисленными юбками, а на голове у нее была желтая соломенная шляпка с полями. О, эта малышка была очень изящно одета! Верхняя ее юбка была сиреневая, туфли зеленые, блузка лимонная с вышитыми ромашками, на шее платок, на соломенной шляпке бабочки.
— Я первая! — подскочила она к машине, явно собираясь запрыгнуть на подножку и нацеливаясь на то, чтобы вцепиться в руль.
А надо сказать, что характер у Солидолыча был не очень-то. Он не только никому своей машиной порулить не давал, но даже и катать никого не собирался. У него этого и в мыслях не было! Откровенно говоря, Солидолыч был просто вредный коротышка. За все время, пока молокомобиль просуществовал в Цветограде, на нем, кроме Солидолыча, прокатилась еще только одна малышка. Звали ее Крептолина...
Но это уже другая история, я, может быть, ее как-нибудь потом расскажу, но не теперь. Так вот, когда малышка в юбках уже подпрыгнула и практически вскочила на подножку молокомобиля — в этот самый момент Солидолыч резко нажал на педаль. Раздался мощный рев мотора, и бульвар Гладиолусов заволокло молочным паром, а когда он рассеялся, молокомобиля и след простыл. На изящную малышку налипло одеяло из молочной пенки.
— Как же так! — плакала бедная пострадавшая, пытаясь счистить пенку с прически.
— Неслыханное безобразие! — кричали отовсюду.
— Где этот негодяй?
— Я вызову его на дуэль!
—
В те времена воспитанные коротышки не дрались друг с другом просто так, а устраивали дуэли. Но молокомобиль уже объехал центр города с восточной стороны и остановился на бульваре Крепдоцинов. Посередине бульвара были устроены пруды. Там плавали кувшинки и цвели лилии. Малыши в клетчатых пиджаках и клетчатых кепках, которые были тогда в моде, отталкиваясь тросточками, катали малышек на кувшинках. Завидев автомобиль, все прысаки так встали на дыбы, что даже перевернулось несколько карет. Солидолыч остановился, чтобы в очередной раз прочистить молокопроводные трубы. Машину тут же обступил народ. У Солидолыча, кроме прочих других, была одна проблема — он не выносил, когда его о чем-нибудь спрашивали.
— Хотите, я соглашусь, чтобы вы меня прокатили? — спросила кареглазая малышка в коричневой шляпке.
Солидолыч окинул кареглазую презрительным взглядом, но промолчал.
— Скажите, а как вам пришло в голову построить такую вещь? — спрашивала малышка, от которой нежно пахло сиреневыми духами.
Солидолыч молча пошмыгал носом. Но любопытные не отставали. День был выходной — вокруг собиралось всё больше народу.
— Как называется ваш агрегат? — поинтересовался малыш по имени Пеленчик. Он был репортером городской газеты.
Солидолыч молчал, только склонил голову вбок. Пеленчик проследил за взглядом моториста и прочел на дверце машины:
— Молокомобиль. Модель номер один. Ах, вон оно что... молокомобиль...
— А это не вредно для здоровья? — спросил профессор зоологии, которого звали Одуван.
Солидолыч молчал.
— Ну и дурак этот Солидолыч! — сказал Пустомеля, который тоже был тут.
В те времена Пустомеля носил яркий голубой цилиндр, желтые панталоны, зеленый шейный платок и оранжевый жилет, из кармана которого торчали огромные золотые часы на цепочке. Солидолыч скривил нижнюю губу, но ничего не ответил. Прочистив молокопроводные трубы, он снова завел мотор и напустил такое количество молочного пара, что платья малышек покрылись жирными желтыми пятнами.
— Странный всё-таки этот Солидолыч, — говорил в тот вечер за чаем ученый Знайка.
В те далекие времена он был еще не Знайка, а Иван Федорович Знаев. Вечер был теплый, и коротышки пили в саду чай, сидя возле огромного самовара с трубой. Иван Федорович был в расстегнутом сюртуке — от чая ему было жарко. Художник Василий Никифорович Тюбин, которого, как мы знаем, в будущем сократили до Тюби, соглашался с Иваном Федоровичем.
— У него такой странный тип лица, — отвечал художник Тюбин. — Иногда я успеваю уловить его улыбку, и мне кажется, что это улыбка дикого зверя. Словно тигр усмехается себе в усы.
— Если ты такой нелюдим — зачем же ездить по улицам в выходной день, когда вокруг полно народу? — негодовал Иван Федорович. — Езжай себе в поле — там и выпускай свой пар! Нет, конечно же это гениальное изобретение — спору нет. Но почему бы не поделиться своим изобретением с коллегами? Я бы ему с удовольствием помог разобраться в вопросах механики.
Но Солидолыч делиться с коллегами не собирался. Ему нравилось, что все обращают на него внимание, но при этом он вовсе не хотел ни с кем разговаривать. Радость переполняла его сердце, когда проезжая по улице, он слышал, как какая-нибудь восхищенная малышка говорила подруге: «Боже мой, какой талант!» Но гораздо большую радость Солидолыч испытывал, когда та же самая малышка, окутанная молочным паром, в отчаянии заламывала руки от того, что ее платье и кружевной зонтик безнадежно испорчены жиром!