Прах Энджелы. Воспоминания
Шрифт:
Мистер Хеггарти обещает, что папин запрос рассмотрит и обязательно сообщит, если что-то узнает. Он даст нам денег на автобус до центра города. Папа смотрит на монетки на его ладони и говорит: если чуток добавите, будет кружечка.
Ах, вам, значит, лишь бы напиться?
Одной кружкой едва ли напьешься.
И вы назад пойдете пешком, и ребенка за собой потащите, потому что вам выпить неймется?
От ходьбы никто еще не умирал.
А ну, убирайтесь отсюда, говорит мистер Хеггарти, или я позову полицию, и не извольте сомневаться, известий от меня вы не дождетесь. Субсидий семейству Гиннес мы не выдаем.
На улицы Дублина спускается ночь. В свете фонарей играют и смеются дети,
И мама, и братья спят, устроившись на лавочке. Папа говорит маме, что денег нет, и она качает головой и плачет: о Господи, что же нам делать? К ней подходит какой-то человек в синей униформе и спрашивает: что случилось, миссис? Папа объясняет, что мы не знаем, куда податься с этой станции, денег у нас нет, и негде остаться на ночь, а дети хотят есть. Человек им говорит, что дежурство уже сдает, но проводит нас до полицейского участка - все равно придется о нас доложить, - а там решат что-нибудь.
Человек в униформе велит нам звать его «гард». Так в Ирландии зовут полицейских. Он спрашивает, как зовут полицейских в Америке. Копы, отвечает Мэлаки. Гард гладит его по голове и говорит: молодец, малыш.
Сержант сообщает, что нам позволено переночевать в полицейских бараках. К сожалению, устроиться на полу – единственное, что он может нам предложить. Сегодня четверг, и камеры битком забиты мужчинами, которые пропили в пабах пособия по безработице и ни в какую не хотели идти по домам.
Гарды угощают нас горячим сладким чаем и толстыми ломтями хлеба с толстым слоем масла и варенья, и нам так хорошо, что мы начинаем играть и носиться вокруг бараков. Гарды говорят, что мы славные малыши, умницы-янки, и они забрали бы нас к себе домой, но я протестую: не надо, и Мэлаки говорит: не надо, и близнецы: не надо, не надо, и гарды смеются. Заключенные сквозь решетки тянут к нам руки и гладят нас по головам – от них пахнет, как от нашего папы, когда он приходит домой и поет про Кевина Барри или Родди Маккорли, который идет на смерть. Боже, говорят заключенные, вы только послушайте, во балакают - ни дать ни взять, кинозвезды. Вы что, ребята, с неба свалились? Женщины в камерах на другой стороне говорят Мэлаки, что он шикарный парень, а близняшки такие душки. Одна женщина обращается ко мне. Иди сюда, лапушка, хочешь конфетку? Я киваю, и она говорит: хорошо, протяни руку. Она вынимает изо рта что-то липкое и кладет мне в руку. Вот возьми, говорит она, вкусная ириска. Попробуй. Я не хочу пробовать, потому ириска липкая и мокрая, она вынула ее изо рта, но я не знаю, как надо себя вести, когда женщина в тюремной камере предлагает тебе липкую ириску, и только я решаю положить ее в рот, как подходит гард, забирает ириску и швыряет ею в ту женщину. Эй ты, пьяная шлюха, говорит он, к детям не приставать! И женщины все смеются.
Сержант дает маме одеяло, и она засыпает, вытянувшись на лавке. Мы с братьями спим на полу. Папа сидит, прислонившись спиной к стене - мне видно, что глаза его под козырьком кепки широко открыты; гарды угощают его сигаретами, и он курит. Гард, который кинул в женщину ириской, родом с Севера, из Баллимены, и они с папой вспоминают тамошних знакомых и тех, кто живет в Кушендалле и в Туме. Гард мечтает, как однажды выйдет на пенсию, поселится на берегу Лох-Ней и будет рыбачить день-деньской. Наловлю угрей, говорит он, целую кучу. Боже, люблю жареного угорька. Я спрашиваю
Папа объясняет: нет, этот дядя не Кухулин, но человек он прекрасный, и однажды поселится на берегу Лох-Ней и будет рыбачить день-деньской.
Папа тормошит меня: подъем, Фрэнсис, подъем. В бараках шумно. Какой-то мальчик моет полы и поет:
Anyone can see why I wanted his kiss
It had to be and the reason is this
Could it be true, someone like you
Could love me, love me?
Я говорю: это мамина песня, прекрати ее петь, а он в ответ лишь сигаретой дымит и уходит, и я думаю, чего это людям чужие песни петь неймется. Мужчины и женщины, зевая и кряхтя, выходят из камер. Женщина, которая предлагала мне ириску, останавливается и говорит: малыш, я лишнего выпила, прости, глупостей тебе наплела, но гард из Баллимены перебивает ее: пошевеливайся, старая шлюха, не то снова тебя засажу.
А ну и засаживай, говорит она. Сяду, выйду. Какая мне разница, синяя ты задница.
Мама, укутавшись в одеяло, сидит на скамейке. Седая женщина приносит ей чашку чая и говорит: я жена сержанта. Он сказал, что вам как-то надо помочь. Хотите, миссис, яичко всмятку?
Мама качает головой: не хочу.
Ах, миссис, в вашем-то положении надо обязательно скушать яичко всмятку.
Но мама мотает головой и я думаю, как можно отказываться от яичка всмятку, ведь на свете нет ничего лучше.
Ладно, мэм, отвечает жена сержанта, тогда я принесу поджаренного хлеба и что-нибудь детям и вашему бедному мужу.
Она уходит в другую комнату и вскоре возвращается с чаем и хлебом. Папа пьет чай, а нам отдает свой хлеб, и мама просит его: кушай хлеб, Бога ради. Какой нам от тебя прок, если ты от голода свалишься. Он мотает головой и спрашивает у сержантовой жены, нельзя ли достать сигаретку, хотя бы одну. Она приносит ему сигарету и сообщает маме, что гарды в бараках скинулись нам на билеты до Лимерика. Нас вместе с чемоданом довезут на машине до вокзала Кингсбридж, и через три или четыре часа мы будем в Лимерике.
Мама протягивает руки к жене сержанта и обнимает ее. Спасибо вам и вашему мужу и всем гардам, говорит мама. Не знаю, что бы мы без вас делали. Видит Бог, такое счастье снова быть среди своих.
Что вы, пустяки, говорит сержантова жена. У вас ребятки такие славные, да я сама из Корка - знаю, каково в Дублине оказаться без гроша в кармане.
Папа сидит на другом конце лавки, курит сигарету, пьет чай, потом за нами приезжает машина, и нас везут по улицам Дублина. Папа спрашивает водителя, не затруднит ли его проехать мимо Центрального Почтамта. Желаете марок купить, или как?
– говорит водитель. Нет, отвечает папа. Я слышал, что в честь героев 1916-го года поставили новую статую Кухулина, и я хотел бы показать ее старшему сыну - он его глубоко почитает.
Водитель говорит, что понятия не имеет кто такой этот Кухулин, но завернуть туда вовсе не против. Может, он и сам зайдет и посмотрит из-за чего сыр-бор, потому что с детства не был на Центральном Почтамте, а англичане так палили по нему из орудий с того берега реки Лиффи, что все здание едва не разворотили. Он говорит, что по всему фасаду видны следы пуль, и не надо их заделывать: пусть ирландцы помнят о коварстве англичан. Я спрашиваю у водителя, что такое коварство, и он отвечает: спроси у отца, - но только я собираюсь спросить, как мы подъезжаем к большому дому с колоннами. Это и есть Центральный Почтамт.