Прах Энджелы. Воспоминания
Шрифт:
Питер и Мики сворачивают к себе домой. Мне надо бы зайти в церковь св. Иосифа, зажечь свечу, котора избавит меня от вечных мук, но я смотрю на витрину лавки мисс Кунихан и вижу в центре большую ириску «Кливз» с табличкой: ДВЕ ИРИСКИ ЗА ОДИН ПЕННИ. Я знаю, что попаду в ад, но у меня изо рта слюнки текут, и, выкладывая пенни на прилавок мисс Кунихан, я обещаю Деве Марии, что, как только раздобуду еще пенни, поставлю свечку, только пусть Она упросит Своего Сына не исполнять пока приговор.
Ириску “Кливз”, сколько дают за один пенни, нельзя жевать вечно, я вскоре доедаю конфету, и мне приходится думать о том, что пора идти домой к матери, которая допустила, чтобы мой отец сунул в нее свое счастье, из-за чего я родился раньше срока и стал байстрюком. Если она хоть пикнет про красное платье или еще про что-нибудь, я скажу, что все знаю про счастье, и это ее потрясет.
В субботу утром мы с «Алыми Сердцами Лимерика» встречаемся и отправляемся
В Баллинакурре какие-то ребята на поле играют в футбол, и Билли бросает им вызов. У них восемь игроков, а у нас только семь, но мы не возражаем, потому что один парень у них одноглазый, и Билли велит нам обходить его со слепой стороны. И вообще, говорит он, у нас Фрэнки Маккорт почти слепой - у него оба глаза больные, что еще хуже. На тех ребятах форма, как и положено: сине-белые свитера, белые шорты и спортивная обувь. Один из них говорит: вы похожи на то, что кот в уголок поволок, и Мэлаки лезет на него с кулаками, так что мы еле держим его. Мы соглашаемся играть полчаса - ребята из Баллинакурры говорят, что потом у них ланч. «Ланч», надо же. У всех днем обед, а у них - ланч. Если за полчаса никто не забивает, объявляется ничья. Мяч то мы перехватываем, то они, и вот, наконец, Билли отбирает подачу и, ускоряясь, проходит вдоль боковой, обходя всех так ловко, что никто ничего поделать не может, и мяч влетает в ворота. Время почти истекло, но ребята из Баллинакурры просят еще полчаса, и уже почти под конец второго получаса им удается забить. Потом мяч вылетает за боковую. Мяч наш. Билли стоит на линии, подняв его над головой. Он притворяется, что смотрит на Мэлаки, но подает мне. Мяч летит ко мне так, будто он один существует на свете, опускается прямо на ногу, и мне остается только вильнуть влево и отправить мяч прямо в ворота. У меня свет в голове – я будто в раю очутился. Я парю над полем, а потом «Алые Сердца Лимерика» хлопают меня по спине и говорят: отличный гол, Фрэнки, - и ты, Билли, тоже молодчина.
Мы возвращаемся по O’Коннел Авеню, а я вспоминаю как мяч опустился мне на ногу - его точно Сам Бог послал, или Блаженная Дева Мария, а Она никогда не послала бы такой благодати тому, кто обречен гореть в аду, потому что родился раньше срока, - и я знаю, что, пока жив, буду помнить этот мяч – этот пас от Билла Кэмпбелла - этот гол.
Мама встречает на улице Брайди Хэннон с ее матерью, и они ей рассказывают, что у мистера Хэннона разболелись ноги. Бедный Джон так мучается - каждый день с утра до вечера развозит на телеге горы угля и торфа со склада на Док Роуд, а потом для него такая пытка на велосипеде домой добираться. Рабочий день у него с восьми утра до полшестого вечера, но запрягать лошадь приходится задолго до восьми, а в стойло на ночь отводить - уже после половины шестого. Он целый день то слезает с телеги, то забирается обратно, таскает на себе мешки с углем и торфом, следит, бедный, чтобы повязки не спадали, иначе грязь попадет в открытые раны. Бинты вечно прилипают, их приходится отдирать, и когда он приходит домой, миссис Хэннон обмывает раны теплой водой с мылом, накладывает мазь и перевязывает чистыми бинтами. Новые бинты на каждый день им не по карману, поэтому они стирают старые, пока те серыми не становятся.
Мама говорит, что мистеру Хэннону надо обратиться к врачу, и миссис Хэннон отвечает: а толку? Был он у врача уже дюжину раз. Ему говорят: не утруждайте ноги, вот и все - дайте отдых ногам. А какой тут отдых? Ему работать надо. На что бы мы жили, кабы он не работал?
Мама говорит, что Брайди могла бы устроиться куда-нибудь на работу, и Брайди обижается. Энджела, ты разве не знаешь, что у меня легкие слабые? И ревматизм у меня – я вообще умереть могу. Мне надо поберечься.
Мама часто говорит про Брайди: эта подруга может часами сидеть, жаловаться на свой ревматизм и слабые легкие, но при этом дымит как паровоз.
Мама говорит, что очень сочувствует Брайди и бедному ее отцу - он ужасно страдает. Миссис Хэннон говорит маме, что Джону день ото дня хуже. Что вы скажете, миссис Маккорт, если Фрэнки, ваш мальчик, вместе с ним поедет на телеге, поможет управиться с мешками? Всего несколько часов в неделю. Нам самим денег еле хватает, но Фрэнки мог бы заработать шиллинг или два, и Джон поберег бы свои бедные ноги.
Не знаю, говорит мама, ему только одиннадцать, и он тифом переболел, и для глаз уголь вреден.
Зато, говорит Брайди, он будет на свежем воздухе, а это лучшее лекарство от болезни глаз и от тифа. Верно, говорю, Фрэнки?
Верно, Брайди.
Мне до смерти охота разъезжать с мистером Хэнноном на большой телеге, как настоящий рабочий человек. Если я буду хорошо справляться, может, мне и вовсе разрешат не ходить в
Я теперь врослый, поэтому в субботу рано утром я сам развожу огонь и готовлю себе на завтрак чай и поджаренный хлеб. У двери соседнего дома я жду, когда выйдет мистер Хэннон с велосипедом, а из окна доносится аромат ветчины и яиц. Мама говорит, что мистера Хэннона кормят отменно, потому что миссис Хэннон влюблена в него без памяти, будто они только вчера поженились. Они как влюбленная пара из американского кино – так заботятся друг о друге. Наконец, мистер Хэннон, дымя трубкой во рту, выводит велосипед. Он велит мне сесть на велосипедную раму, и мы отправляемся на мою первую взрослую работу. Поворачивая руль, он наклоняется ко мне - из его трубки приятно пахнет. Одежда его пропитана углем, и от этого я чихаю.
К угольному двору на Док Роуд, на мукомольный завод и в пароходную компанию сходятся или съезжаются люди. Мистер Хэннон вынимает трубку изо рта и говорит мне, что сегодня, в субботу, короткий день, и это лучшее утро недели. В восемь начинаем, а в двенадцать уже закончим – еще до того, как прозвонят Angelus.
Сперва мы запрягаем лошадь, чистим ее щеткой, в деревянную кадку насыпаем овса, а в ведерко наливаем воды. Мистер Хэннон показывает мне как надевать упряжь и разрешает ввести лошадь в оглобли телеги. Боже, говорит он, Фрэнки, да у тебя талант.
И я так счастлив, что мне хочется плясать и прыгать, и ездить на телеге всю свою жизнь.
Двое рабочих насыпают уголь и торф в мешки по сто фунтов в каждый и взвешивают их на огромных железных весах. Пока они укладывают мешки на телегу, мистер Хэннон идет в офис за талончиками на доставку. Рабочие управляются быстро, и мы готовы тронуться в путь. Мистер Хэннон садится по левую сторону телеги и прищелкивает хлыстом справа – показывая, куда садиться мне. Телега очень высокая, на ней еще куча мешков и забраться на нее непросто. Пытаясь вскарабкаться, я ставлю ногу на колесо. Никогда так не делай, говорит мистер Хэннон. Если лошадь в упряжи и в оглоблях, нельзя ставить ногу или руку на колесо – вдруг ей взбредет в голову маленько пройтись. Тогда все: рука или нога в колесе застрянет, и тебе ее вывихнут у тебя же на глазах. Н-но, говорит он; лошадь мотает головой и трясет упряжью, и мистер Хэннон смеется. Дурочка, любит работать, говорит он. Через пару часов уже упряжью не потрясешь.
Начинается дождь, и мы накрываемся старыми угольными мешками. Мистер Хэннон переворачивает трубку, чтобы табак не намок, и выпускает дым вниз. Он говорит, что мешки отсыреют и станут еще тяжелей, но что толку причитать – это все равно, что жаловаться на жару в Африке.
Мы переезжаем Сарсфильдский мост и направляемся к домам на Эннис Роуд и по Северной Окружной дороге. Богачи, говорит мистер Хэннон, за чаевыми в карман лезть не любят.
Нам надо доставить шестнадцать мешков. Мистер Хэннон говорит, что нам сегодня повезло, потому что по некоторым адресам надо завезти не один мешок, а несколько, и ему не придется утруждать лишний раз ноги, слезая с телеги и забираясь обратно. Когда мы подъезжаем к дому, он спускается с телеги, а я подталкиваю к краю мешок и кладу ему на плечи. В некоторых заборах есть лотки с дверцами, в которые надо высыпать весь уголь из мешка, и это нетрудно. Но иной раз надо идти на задний двор по длинной тропинке, ведущей к сараю у черного хода, и когда мистер Хэннон тащит мешки, видно, как он мучается от боли в ногах. Но он говорит лишь: Господи, Фрэнки, о Боже, - и вовсе не жалуется, только просит меня подать ему руку, чтобы помочь забраться на телегу. Он говорит: будь у него тележка, он довозил бы мешки до порога - вот было бы славно; но тележка стоит недешево – ему столько за две недели платят, и кому ж это по карману?
Мы развозим все мешки, и выглядывает солнце; телега порожняя, и лошадь понимает, что рабочий день окончен. Здорово сидеть на телеге и смотреть, как перед тобой покачиваются круп и грива лошади, бредущей по Эннис Роуд, по мосту через Шеннон и по Док Роуд. Мистер Хэннон говорит, что мужчина, доставивший шестнадцать стофунтовых мешков угля и торфа, заслужил пинту, а его помощник заслужил лимонад. Ходи в школу, говорит он мне, иначе станешь таким, как я - будешь работать дни напролет, и ноги прогниют напрочь. Ходи в школу, Фрэнки, и уезжай от Лимерика и от самой Ирландии куда-нибудь подальше. Война однажды кончится, и ты сможешь перебраться в Америку, в Австралию, или в любую другую свободную огромную страну, где кругом глядишь – и земли конца-края не видишь. Мир большой, и тебя ждут большие приключения. Кабы не ноги, я бы и сам давно в Англию подался, стал бы деньги лопатой грести, как и все ирландцы – как твой отец. Нет, с отцом твоим не так. Я слышал, он без гроша вас оставил, так ведь? Не знаю, как мужчина в здравом уме может бросить жену и детей в Лимерике дрожать зимой от холода и голода. Школа, Фрэнки, школа. Книги, книги, книги. Уезжай из Лимерика, пока ноги не прогнили и мозги не спеклись.