Прах Энджелы. Воспоминания

Маккорт Фрэнк

Я помогаю мистеру Хэннону по вторникам и четвергам после школы и полдня в субботу утром, и матери приношу три шиллинга, но она все время беспокоится о моих глазах. Она промывает их, как только я возвращаюсь домой, и заставляет меня полчаса лежать, закрыв глаза, и отдыхать.

Мистер Хэннон говорит, что в четверг, как доставит уголь на Баррингтон Стрит, будет ждать меня возле школы. Теперь-то ребята меня увидят. Теперь-то поймут, что я рабочий человек, а не просто паршивые глазки - попрошайкин сын – разинувший калошу япошка-балерун. Запрыгивай, говорит мистер Хэннон, и я забираюсь на телегу, как заправский работник. Я смотрю на ребят, а они на меня пялятся -

во все глаза. Я говорю мистеру Хэннону, что он может передать вожжи мне, если хочет спокойно покурить трубочку; он так и делает, и я отчетливо слышу, как ребята ахают. Я говорю: н-но, как мистер Хэннон. Лошадь трогается с места, и я знаю, что дюжина учеников нашей школы грешит смертным грехом зависти. Я снова понукаю лошадь: н-но! Чтобы все хорошенько услышали и как следует усвоили, что именно я погоняю, никто другой, и чтобы всю жизнь потом помнили, кого они видели на телеге с вожжами и хлыстом. Это лучший день моей жизни – лучше, чем день моего Первого Причастия, который бабушка испортила; лучше чем день Конфирмации, когда я заболел тифом.

Больше никто не обзывается. Не смеется над моими глазами. Все спрашивают, откуда у меня такая работа, мне ведь всего одиннадцать, и сколько мне платят, взяли меня насовсем или нет, есть ли еще вакансии на угольном дворе, и просят замолвить за них словечко.

Потом взрослые тринадцатилетние ребята, дыша мне в лицо, говорят, что их самих должны были взять на мое место, потому что они старше, а я всего лишь тощий узкоплечий малолетка-коротышка. Ну и пусть себе болтают. Взяли-то меня, и мистер Хэннон говорит, что я молодчина.

Бывает, ноги у него так болят, что он еле ходит, и миссис Хэннон за него очень тревожится. Она угощает меня чашкой чая, и я смотрю, как она подворачивает брюки и снимает с его ног грязные повязки. Красно-желтые болячки забиты угольной пылью. Она промывает их мыльным раствором, накладывает желтую мазь и подставляет мистеру Хэннону под ноги стул, и он так весь вечер отдыхает, читая газету или книжку с полки у него над головой.

Ноги так болят, что ему приходится утром вставать на час раньше, чтобы размять их и наложить мазь. Однажды утром в субботу, еще затемно, миссис Хэннон стучится к нам и просит меня сходить к соседу и одолжить у него тележку для мистера Хэннона – сегодня ему тяжести не поднять, не мог бы я сделать одолжение и доставить мешки на тележке. На велосипеде он меня отвезти не сможет, так что мне лучше встретить его с тележкой сразу на угольном дворе.

Боже благослови мистера Хэннона, говорит сосед, для него – все, что угодно.

Я жду его у ворот угольного склада и смотрю, как он медленно-медленно подъезжает. Он с трудом слазит с велосипеда и говорит: ты молодец, Фрэнки. Мистер Хэннон разрешает мне запрячь лошадь, хотя я еще толком не научился надевать упряжь. Он передает мне вожжи, и мы выезжаем со склада на замерзшие улицы – я так и ездил бы всю жизнь на телеге, и домой бы не возвращался. Мистер Хэннон учит меня подвигать мешки на край телеги и сбрасывать на тележку, чтобы довезти их потом до порога. Он объясняет, как надо правильно поднимать и подтягивать мешки, чтобы не надорваться, и к полудню мы развозим все шестнадцать мешков.

Вот бы ребята из школы видели, как я погоняю лошадь, управляюсь с мешками и все делаю сам, чтобы мистер Хэннон не утруждал ноги. Вот бы видели, как я с тележкой иду в «Саутс Паб», пью лимонад с мистером Хэнноном и дядей Па, сам черный с головы до пят, а Билл Гэлвин белый. Я бы всем на свете хотел показать четыре шиллинга чаевых, которые мистер Хэннон разрешил оставить себе,

и еще шиллинг за работу этим утром - итого пять шиллингов.

Мама сидит у огня; я отдаю ей деньги, а она глядит на меня, роняет их и плачет. Странно: казалось бы, если даешь человеку деньги, он должен быть счастлив. Что у тебя с глазами?
– говорит она. Пойди к зеркалу, посмотри на себя.

Лицо у меня черное, и глаза – страшнее не бывает. Веки и белки красные, а из уголков глаз и через нижние веки сочится что-то желтое. Если оно застаивается, образуется корка, которую надо выковыривать или вымывать водой.

Все, довольно, говорит мама. Никакого мистера Хэннона. Я пытаюсь объяснить, что он без меня пропадет. Он уже еле ходит. Сегодня утром мне пришлось все делать самому: погонять лошадь, развозить мешки на тележке, сидеть в пабе, пить лимонад, слушать, как мужики спорят, кто лучше - Роммель или Монтгомери.

Мама говорит, что ей мистера Хэннона очень жаль, но у нас у самих забот полон рот, и еще не хватало, чтобы сын ее ослеп и на ощупь ходил по улицам Лимерика. Мало тебе, что от тифа едва не умер – хочешь теперь ослепнуть?

Я плачу, потому что пропал мой единственный шанс стать мужчиной и принести в дом деньги, которые не прислал телеграммой отец. Я плачу и плачу, потому что не знаю, что мистер Хэннон будет делать в понедельник утром, когда некому будет подтолкнуть мешки на край телеги, доставить их до порога. Я все плачу и плачу, потому что он с лошадью так ласково говорит, и сам такой добрый, и что же будет с лошадью, если мистер Хэннон не придет с утра и не выведет ее из стойла, и я не приду и не выведу? Она от голода заболеет - ведь кто даст ей овса или сена, и кто яблочком угостит?

Мама говорит: не плачь, глазам это вредно. Посмотрим, говорит она. Большего я обещать не могу. Посмотрим.

Она промывает мне глаза и дает шесть пенсов, чтобы я сводил Мэлаки в «Лирик» на фильм, в котором играет Борис Карлофф - «Человек, которого не могли повесить», - и купил нам по ириске «Кливз». Мне трудно смотреть на экран, когда из глаз течет желтая жижа, и Мэлаки приходится пересказывать мне сюжет. Зрители возле нас велят ему заткнуться – им хочется услышать, что говорит Борис Карлофф; Мэлаки говорит, что он всего лишь объясняет своему слепому брату, о чем кино, и все зовут администрацию - Фрэнка Коггина, а тот грозится вышвырнуть нас обоих, если услышит от Мэлаки еще хоть слово.

Ну и ладно. Я научился, выдавливая желтую жижу, прочищать один глаз и смотреть на экран, пока другой наполняется; и так я то один прочищаю, то другой - смотрю, прочищаю, смотрю, - и все, что я вижу, желтого цвета.

В понедельник утром к нам снова стучится миссис Хэннон. Она просит маму отправить меня на угольный склад и передать служащему в конторе, что мистер Хэннон сегодня придти не сможет – ноги болят, ему надо к врачу, - но завтра он непременно придет, и все, что не доставил сегодня, доставит завтра. Миссис Хэннон теперь зовет меня только «Фрэнк» - ведь тот, кто развозит стофунтовые мешки угля, уже не «Фрэнки».

Служащий в конторе говорит: хм, по-моему, многовато поблажек мы делаем мистеру Хэннону. Значит, как тебя зовут?

Маккорт, сэр.

Скажи Хэннону, что мы потребуем справку от врача. Ты все понял?

Да, сэр.

Врач говорит мистеру Хэннону, что ему надо лечь в больницу, иначе будет гангрена, и за последствия он не отвечает. Мистера Хэннона увозят на скорой, и моей взрослой работе конец. Теперь я побелею, стану как все у нас в школе – и не будет у меня ни телеги, ни лошади, ни шиллинга для мамы.