Прах Энджелы. Воспоминания
Шрифт:
Через несколько дней к нам заглядывает Брайди Хэннон и говорит, что ее мама просит меня зайти в гости, выпить с ней чашечку чая. Миссис Хэннон сидит у огня, положив руку на стул мистера Хэннона. Садись, Фрэнк, - говорит она, и я направляюсь к одному из обычных кухонных стульев, но она говорит: нет, садись здесь. На его стул. Фрэнк, ты знаешь, сколько ему лет?
Должно быть, много, миссис Хэннон. Наверное, тридцать пять.
Она улыбается. Зубы у нее красивые. Ему сорок девять, Фрэнк, и беда, если у человека в таком возрасте болят ноги.
Да, миссис
Ты знаешь, как он радовался, когда вы вместе работали?
Нет, миссис Хэннон.
Так вот, он радовался. У нас две дочери – Брайди, которую ты знаешь, и Кэтлин, медсестра - она в Дублине живет. Но сына у нас нет, и он говорил, что ты был для него как сын.
Я чувствую, что у меня жжется в глазах, но я не хочу, чтобы она видела, как я плачу, особенно когда не знаю почему. В последнее время я только и делаю, что плачу. Из-за работы? Из-за мистера Хэннона? Мама говорит: мочевой пузырь у тебя возле глаз где-то.
Я думаю, что плачу, потому что миссис Хэннон говорит тихо-тихо, а она так говорит из-за мистера Хэннона.
Ты был ему как сын, говорит она, и я этому рада. Ведь он теперь работать уже не будет. Ему придется дома сидеть. Может, потом подлечится, тогда устроится куда-нибудь сторожем – туда, где тяжести поднимать не надо.
Миссис Хэннон, я теперь безработный?
Фрэнк, у тебя есть работа. Твоя работа – это учеба.
Миссис Хэннон, это не работа.
Другой пока у тебя не будет. У мистера Хэннона сердце сжималось при мысли, что тебе придется таскать мешки с углем, и у матери сердце сжималось от страха за твои глаза. Видит Бог, мне жаль, что я тебя в это дело втянула: твоя бедная мать разрывалась между твоими глазами и ногами мистера Хэннона.
А мистера Хэннона можно навестить в больнице?
Не знаю, пустят ли тебя. Но к нам ты, конечно, всегда сможешь придти и навестить его. Видит Бог, дел у него особых не будет - только читай да в окно поглядывай.
Не надо плакать, говорит мама. А впрочем – слезы соленые, может, они глаза тебе промоют.
XII
От папы приходит письмо. Через два дня, в канун Рождества, он приедет домой. Папа пишет, что отныне все будет иначе, он теперь другой человек. Он надеется, что мы ведем себя хорошо, слушаемся маму и прилежно молимся, и обещает нам подарок к Рождеству.
Мама идет на вокзал встречать папу и берет меня с собой. На вокзале всегда ужасно интересно: люди приезжают, уезжают, высовываются из вагонных окон и что-то кричат на прощанье, паровоз в клубах пара пыхтит и увозит поезд все дальше, провожающие хлюпают носами, а вдалеке поблескивают серебристые рельсы, ведущие в Дублин и дальше - в мир.
Уже почти полночь, и на перроне холодно и пусто. Мужчина в фуражке железнодорожника спрашивает, не хотим ли мы погреться. Мама говорит: большое вам спасибо, и смеется, когда он предлагает нам забраться на сигнальную вышку в самом конце платформы. Мама полная, по лестнице она поднимается с трудом и все время повторяет:
Мы стоим высоко над землей. На сигнальной вышке темно, только на приборной доске, над которой склонился смотритель, мерцают красные, зеленые и желтые огоньки. Он говорит: я решил тут поужинать - присоединяйтесь, пожалуйста.
Что вы, говорит мама, спасибо, но мы не можем отбирать у вас кусок хлеба.
Жена столько наготовила, говорит он, мне одному и за неделю столько не съесть. Здесь на вышке работа нетрудная: следи себе за огоньками, да изредка тяни за рычажок.
Он отвинчивает крышку с фляжки, наливает в чашку какао и говорит мне: вот, угощайся.
Потом протягивает маме бутерброд. Что вы, говорит она, лучше детям домой отнесите.
У меня, миссис, два сына, и оба служат в войсках Его Величества короля Англии. Один в Африке сражается за Монтгомери, другой в Бирме или в другом каком-то чертовом месте – простите, что выражаюсь. Боролись мы, боролись за независимость, и вот, теперь за Англию воюем. Так что, миссис, кушайте бутерброд.
На приборной доске что-то щелкает, огоньки мигают, и смотритель говорит: это ваш поезд, миссис.
Спасибо вам большое, и счастливого Рождества.
И вам счастливого Рождества, миссис, и счастливого Нового года. Осторожней на лестнице, юноша. Помоги матери.
Большое спасибо вам, сэр.
Мы снова стоим на платформе, и поезд, грохоча, подходит к станции. Открываются двери вагонов, несколько человек с чемоданами выходят на перрон и спешат к воротам. Клацают молочные бидоны – кто-то уронил их на землю. Мужчина и два мальчика выгружают газеты и журналы.
Моего отца нигде нет. Мама говорит, что он, может, уснул в одном из вагонов, но мы знаем, что он даже в собственной постели толком не спит. Наверное, говорит она, паром из Холихэда задержался, и папа опоздал на поезд. В это время года Ирландское море ужасно неспокойное.
Нет, мам, он не приедет. Нет ему дела до нас. Он сейчас в Англии сидит и напивается.
Я больше не говорю ни слова. Только думаю: вот бы у меня отец был как тот человек на сигнальной вышке, с бутербродами и какао.
На следующий день открывается дверь, и в дом заходит папа. Верхних зубов у него нет, а под левым глазом синяк. Он говорит, что в Ирландском море был сильный шторм – он за борт перевесился, и зубы выпали. А может, ты подрался?
– говорит мама. Может, выпил слегка?
Och, нет, Энджела.
Пап, говорит Майкл, ты писал, что у тебя для нас есть подарок.
Да, сынок.
Он достает из чемодана коробку шоколадных конфет и протягивает маме. Она открывает коробку, и мы видим, что половины конфет нету.
Не мог удержаться?
– говорит мама.
Она захлопывает коробку и кладет ее на каминную полку. Шоколад поедим завтра, после рождественского обеда.
Мама спрашивает у папы, привез ли он денег. Он говорит, что времена тяжелые нынче, работы мало, и мама говорит: что ты мне мозги-то пудришь? Война идет, и в Англии работы полно. Ты все пропил, да?