Прах к праху
Шрифт:
– Это верно, – сказала я.
– Что? – спросил Крис. Макс скормил четвертушку яблока Тосту.
– Погубит. Ты прав. Зависимость ведет к гибели.
– Я просто трепал языком, Ливи.
– Это похоже на рыболовную сеть, – сказала я. – Ну ты видел, их забрасывают с лодки, чтобы поймать косяк макрели, например. Вот эта-то сеть и есть гибель. В нее попадает не только предполагаемая добыча, но и многие другие. Все эти маленькие рыбешки, которые беспечно вьются рядом с единственной обреченной на гибель рыбой.
– Это
– Но верная, – произнесла я. Посмотрела на Криса. Он не отвел глаз, но перестал чесать под ушами бигля. Бинз ткнулся мордой в его пальцы. Крис опустил взгляд.
– Крис, – позвала я.
– И вовсе ты меня не губишь, – ответил он. – Ситуация трудная, но и только.
Макс долил бренди в наши бокалы, хотя мы так к ним и не притронулись. На мгновение положил мне на колено свою большую ладонь и сжал его, как бы говоря – мужайся, девочка, продолжай.
– Мои ноги слабеют. Ходунков недостаточно.
– Тебе просто нужно к ним привыкнуть. Делай упражнения.
– Ноги у меня, как вареные макароны, Крис.
– Ты мало занимаешься. Не пользуешься ходунками в полной мере.
– Через два месяца я уже не смогу стоять.
– Если у тебя не ослабнут руки, то…
– Черт возьми, послушай же. Мне понадобится инвалидное кресло.
Крис помолчал.
– Значит, купим кресло, – сказал он наконец.
– А что потом? – спросила я.
– Что?
– Где я буду жить?
– Что ты имеешь в виду? Здесь. Где же еще?
– Не строй из себя идиота. Я не могу. И ты это знаешь. Кто строил баржу, не ты? – Крис непонимающе посмотрел на меня, – Я не могу здесь оставаться, – сказала я. – Я не смогу по ней передвигаться.
– Да сможешь ты…
– Дверные проемы, Крис.
Я сказала все, что смогла. Ходунки, инвалидное кресло. Ему не нужно было знать больше. Я не могла сказать о вибрации, которая началась у меня в пальцах. Не могла сказать, что, когда я пытаюсь писать, авторучка у меня в руках вдруг принимается выписывать на бумаге кренделя. Потому что я поняла: даже кресло, которого я так боялась и которое ненавидела, послужит мне лишь несколько драгоценных месяцев, прежде чем БАС сделает мои руки такими же бесполезными, как делались теперь ноги.
– Я еще не так больна, чтобы отправляться в приют, – сказала я ему. – Но оставаться здесь уже не могу.
– Значит, мы переедем, – ответил Крис. – Найдем место, где ты сможешь свободно разъезжать в своем кресле.
– Только не отсюда, – сказала я. – Этого мы не сделаем.
– Я вовсе не так дорожу баржей, Ливи. Возможно, я выручу за нее даже больше, чем это надо для покупки квартиры. Я не хочу, чтобы ты..,
– Я уже ей позвонила, – сказала я. – Она знает, что я хочу с ней увидеться. Только не знает зачем.
Подняв голову, Крис посмотрел поверх
– Дело сделано, – заявила я.
– Когда ты к ней поедешь?
– Когда решу, что пора. Мы так с ней и договорились.
– И она готова?
– Она все же моя мать, Крис.
Я затушила сигарету и вытряхнула себе на колени другую. Я держала ее, не поднося ко рту. Не хотела закуривать, хотя очень хотела чем-то занять себя, пока он не ответит. Но Крис молчал. Ответил Макс.
– Ты правильно поступила, девочка. Она имеет право знать. Ты имеешь право на ее помощь.
Я не хотела ее помощи. Я хотела работать в зоопарке, бегать с собаками по дорожке вдоль канала, сливаться с тенями в лабораториях вместе с освободителями, пить с Крисом в пабах за наши победы, стоять у окна в той квартире рядом с тюрьмой, где собиралась штурмовая группа, смотреть на здание тюрьмы и благодарить Бога, что я больше не узница какой бы то ни было темницы.
– Дело сделано, Крис, – повторила я.
Он обхватил колени руками, уткнулся в них головой.
– Если ты так решила, – проговорил он. – Да. Вот. Решила, – солгала я.
Глава 18
Линли выбрал первый Бранденбургский концерт Баха, потому что эта музыка напоминала ему о детстве, о беспечной пробежке, наперегонки с братом и сестрой, по парку в семейном поместье в Корнуолле – к старому лесу, который защищал Хоуэнстоу со стороны моря. В отличие от русских композиторов, Бах, по ощущениям Линли, не предъявлял к нему никаких требований. Бах был мороз и воздух, идеальный компаньон для того, чтобы погрузиться в мысли, ничего общего с музыкой не имеющие.
Они с сержантом Хейверс расстались после ужина в Кенсингтоне. Хейверс спустилась в метро, чтобы вернуться за своей машиной к Нью-Скотленд-Ярду, а Линли снова посетил Стэффордшир-террас. Концерт послужил фоном для его оценки как визита, так и собственного беспокойного состояния.
Мириам Уайтлоу опять провела его наверх, в гостиную, где только латунный торшер бросал конус света на кресло. Лампа почти не рассеивала темноты в огромной, похожей на пещеру гостиной, и Мириам Уайтлоу – в черном жакете и брюках – почти терялась в полумраке.
– В последнее время я, кажется, больше не переношу света, – пробормотала она. – Как только вижу его, начинает болеть голова, боль перерастает в мигрень, и тогда я уж ни на что не годна. А это уж и вовсе лишнее.
Медленно, но уверенно передвигаясь по заставленной мебелью комнате, она включила стоявшую за кабинетным роялем лампу под абажуром с бахромой. Потом другую – на сервировочном столике. Света они давали мало, так что в целом освещение осталось приглушенным, похожим, должно быть, на газовое, дедовских времен.